Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что мне делать? Что мне делать? – сетовала она, похаживая по пушистому ковру. – Я несчастна! Столько лет жизни, столько позора и унижения с моим проклятым замужеством, и теперь я нищая.
Никон говорил что-то о провидении Господнем, о каре для кощунствующих обманщиков, каким оказался Михайла Михайлович, супруг. Но разве такого утешения ждет страждущая и оскорбленная душа госпожи Юсковой?
– Я же нищая, нищая! – твердила она. – Или тебе безразлично? Аинну выдала замуж без приданого – какой позор, Господи!
– Все образуется, образуется, Евгения.
– Образуется! Мне надо знать сейчас, Никон. Через неделю будет поздно. Если в доме останется Владимир, тогда мне одна дорога – с сумой по миру или в нахлебницы к зятю.
Никон распушил черную бороду.
– Не так сразу, Евгения, не так сразу…
– Только, ради Бога, без проповеди! Я хочу знать: что мне делать? Ты обещал уладить. Как уладить? Я жду. Говори же!
Никону не по душе такой напор: все же с архиереем разговаривает, не с мистером Четтерсвортом. Но куда денешься? Все люди грешны: безгрешные на Небеси пребывают.
– Не в отчаянье, а в бодрствовании успех, Евгения. Если в доме останется Владимир… – Помолчал, накручивая в пальцах кольца цыганской бороды. – Сие еще не беда. Слаб телом и духом раб Божий Владимир. И в молодом теле – немолодая жизнь. Смерть равно ищет – молодых и старых. Изживши себя, паче того. Неисповедимы пути Господни, Евгения.
– Если бы не Ионыч…
– Червь земной, не старец! – перебил Никон. – Ионыч не помеха, да и рок ищет его головы, давно ищет.
– А сам? Сам? – напомнила о муже.
– Золото ослепляет разум. Михайла не откроет сейфов Владимиру. Он сам будет лежать на своих сокровищах. Подумай, подумай, Евгения.
– Что думать? Я столько передумала, – наступала она, не терпя недомолвок. – Если бы… Если бы не моя женская слабость и беспечность, я бы давно взяла дело в свои руки. Старик дал телеграмму в Питер – вызывает меньшого сына Николая. Я успела перехватить депешу. А если он пошлет новую и начальник почтамта обманет меня? Меня же они разорвут втроем!..
Да, Юсковых – трое. Но самым опасным для Евгении оставался меньший сын Михайлы Михайловича, Николай, поручик. Его-то и хотел вызвать старик, чтобы выдворить Евгению Сергеевну.
– Этот Николенька – мот и подлец. Они меня прикончат без Аинны и капиталы пустят на ветер.
– Не так сразу, Евгения, не так сразу, – увещевал Никон, охаживая бороду.
– Ты что-то хотел сказать про Ионыча?
Никон подумал.
– Есть страшные грешники, Евгения. Из них – Ионыч. Достоин кары великой, геенны огненной достоин. Призову к великому соборному покаянию, призову! Ведаешь ли, как убит был старец-раскольник в скиту, по чьему разумению делались фальшивые деньги? Быть бы старцу на виселице, кабы не Ионыч. Убийство свершил он, злодейское убийство…
Он снова помолчал, обдумывая дальнейшее.
– Революция освободила одного каторжанина с Акатуя. Явился он ко мне с покаянием. Речение вел такое: преступного старца в красноярском скиту убил Ионыч, чтоб самому не попасть на каторгу и не потянуть за собой миллионщика Юскова.
– И… что же он, каторжник? – напряглась Евгения.
– Доставил мне пачку фальшивых казначейских билетов, какие были спрятаны в скиту в тайнике. Билеты упакованы в пергамент, и на том пергаменте собственноручная надпись Ионыча: «Для М. М. Ю.». То есть для Михайлы Михайловича Юскова. Почерк установить – не тяжесть. Дело давнее, забытое, но вопиющее, Евгения. Теперешнее Временное правительство может и помиловать Ионыча, ну а если не помилует? Пристращать надо, и он тебе служить будет. Что и свершится, когда я призову его к соборному покаянию. – Передохнув, дополнил: – И то не все. Тот каторжник передал мне и флакон с ядом. Тибетский яд. Надпись на флаконе такая же фальшивая, как те билеты. Каторжник сказал, что флакон сей был передан ему самим Ионычем и хранился в тайнике на тот случай, если захватят фальшивомонетчиков. Сам старец не знал того будто, не почил от яда. Помяни его душу, Господи, – помолился Никон. – Кто его умертвил? Ионыч же. Дам тебе тот флакон, и ты постращай старика. Узнает флакон-то, узнает! Но, упаси Бог, не употреби во зло содержимое. Три капли на кусочек сахару или смешать с другими каплями – и смерть. Спаси Бог!..
Евгению Сергеевну пробирал мороз. Боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с чугунной чернью очей его преосвященства.
– О Господи! Помоги мне, – молилась. Настал такой час. Она еще померится силами не только с престарелым Михайлой Михайловичем, но и с обоими его сыновьями! «Или они меня на панель, или я их…» Это было единственное ее решение.
Прежде чем перейти в Никоновы покои, Евгения Сергеевна приняла из рук своего тайного любовника флакончик желтого стекла с притертой пробкою и спрятала в шагреневую сумочку. Подумала: «Как там Аинна со своим мексиканцем? Спят, наверное».
И мысленно благословила дочь.
VI
Он все еще тут, старик? Совсем лысый, как Ионыч, круглоголовый, немой, словно привидение – никому не нужный гость на грешной земле, единственный живой сын Ефимии Аввакумовны, Михайла Михайлович Юсков.
Дарьюшка сразу узнала его. Она слышала, как он шел из темных глубин дома, шаркая войлочными туфлями, – страшный на черном фоне. Он шел в малую гостиную, где не было огня. И словно кто тащил старика под руки. Он упирался: зацепился за резной столб арки и тут спрятался. И кто-то тяжко вздохнул. Может, ветер бился в огромные окна за плотными шторами? Или сама смерть пожаловала за хозяином и тащила его на кладбище?..
– Ну что ты смотришь? – сказала Аинна. – Пусть торчит, если ему нравится.
– Сик транзит глория мунди!
– Что ты сказала? – не поняла Аинна.
– «Так проходит земная слава».
– Фи! Тоже мне, слава! – отмахнулась Аинна.
Арзур Палло угрюмо помалкивал. Что-то ему не по душе в доме Юсковых. Конечно, он не вправе заглядывать в тайны – не он здесь хозяин и опекун. Но уж лучше поскорее покинуть эти стены.
– Еще один лысый лакей, – зашипел Гавря. – Побей меня гром, у вас, кажется, все лакеи лысые.
Аинна фыркнула.
– Это Михайла Михайлович, – тихо отозвалась Дарьюшка.
– Лакей?
– Хозяин.
Дарьюшка видела нечто, доступное только ее воображению. Она и сама не сумела бы объяснить, но чуяла: за плечами старца спряталась смерть и держит его за шиворот.
Странно, откуда-то напахнуло тонкими французскими духами Евгении Сергеевны. Да, это ее духи, любимые, и Дарьюшка не переносила их запах, потому и запомнила.
И в тот же миг кто-то силою потащил Михайлу Михайловича из-под арки.
– Куда она его? – дрогнула Дарьюшка.
Аинна тревожно взглянула на нее.
– Ты про кого?
– Мне показалось… как будто Евгения Сергеевна.
– Мамы же нет.
– Духи… ее духи…
– Духи? Они на твоем платье. Я же тебя спрыснула из ее флакона. Ну, что смотришь? Старик испугал? Он сейчас запрется в своей норе, призовет Ионыча, и будут сидеть там за тремя замками и с двумя револьверами. Умора! Плевать на все его золото и миллионы! Правда, Арзур? Ты что-то хмуришься? Давайте веселиться до утра.
Но веселье не состоялось.
– Нет, не могу больше, извини, Аинна, – поднялась Дарьюшка и неловко покачнулась. Ее поддержал Гавря. – Мне страшно. Извини, и вы извините, Палло. Я вас перепугала тогда в библиотеке?
– Вы чудесная, Дарьюшка! – восторженно откликнулся он.
Дарьюшка кротко потупилась. Гавря взял ее под руку. Арзур и Аинна шли позади, переговариваясь, но Дарьюшка не слушала; ступеньки качались под ее ногами.
В комнате электрический свет ослепляюще ударил в глаза.
– Давит, давит… Принесите свечи, пожалуйста!
– Ты будешь спать, милая.
– Свечи, пожалуйста!..
– За свечами ушел Гавря.
– Ты опьянела, – ласково журила Аинна, помогая Дарьюшке раздеться. – А мне хоть бы что!..
– Кружится, кружится… – лепетала меж тем Дарьюшка. – Дай мне другое платье. Нет, лучше черную кашемировую юбку с батистовой кофтой. И бабочку черную с лентой.
– К чему это? Ложись!
– Не хочу… Я должна уехать. И где Тимофей? Почему его не было за столом?
– Боженьки! – фыркнула Аинна. – Она пьяная, пьяная. Обойдешься и без него! Твоя
