Стилист - Геннадий Борисович Марченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, я оделся попроще и пришёл с пакетом, в котором призывно позвякивали две бутылки «Агдама» и три бутылки «Портвейна», плюс десяток плавленых сырков на зщакуску.
— О, «Агдамыч»! — встретил моё появление хозяин однокомнатной квартиры, которого все звали Петровичем. — Ого, и «Три топора»! Белое и красное, почти Стендаль. Как тебя звать, святой человек? Алексей? Садись, Лёха, давай опрокинем за знакомство.
Так я и стал тут сразу же своим. Приходили и уходили какие-то люди, по виду зачастую просто бомжи, а я всё сидел и слушал, о чём они говорят. А говорили о чём угодно, от цен на креплёные вина до тенденций в современной литературе. Впрочем, не забывал я иногда поглядывать и на часы. Для Лены придумал объяснение, будто накануне договорилась с другом по заводу «Калибр», с которым в общежитии в одной комнате жили, посидеть в субботу в каком-нибудь заведении. Рассчитывал, что уложусь в три часа максимум, и второй из трёх отмерянных уже заканчивался.
Тут как раз Ерофеев впал в депрессию и завёл разговор о бренности всего сущего, который вылился в вариацию собственной кончины.
— Сначала моё тело, ещё недавно полное жизни и надежд, отвезут в морг, кинут на холодный, металлический стол, и начнут кромсать, как мясники кромсают на рынке свиные туши, — говорил Венечка, глядя на меня вполне трезвым взглядом, хотя и употребил перед этим в общей сложности бутылку бормотухи. — Из меня поочерёдно достанут печенку, селезёнку, лёгкие, сердце, все это взвесят и засунут в топку. Ты представляешь, мое сердце превратится в горстку золы! А оставшееся зашьют от паха до шеи грубыми стежками, накачают формалином и оставят лежать в коридоре на каталке, потому что в холодильниках, как обычно, всё забито. В том числе невостребованными трупами, на которые никак не придёт разнарядка, чтобы наконец их зарыли хоть где-нибудь и как-нибудь. Потом съедутся со всей страны братья и сёстры, кинут в гроб, и родня повезет меня домой, чтобы на третий день под пьяненький духовой оркестр отнести покойника на кладбище. Опустят гроб в могилу, поплачут для приличия, закидают землёй, воткнут сверху крест, и я останусь наедине с кромешной тьмой, тишиной и одиночеством. Мои останки будут гнить годами, пока не превратятся в истлевший костяк. Я бы, Леха, предпочёл крематорий. Уж лучше быть кучкой золы в урне колумбария, чем кормом для земляных червей. А в идеале вообще пропасть так, чтобы меня никто не нашёл и не похоронил. Например, умереть в джунглях Амазонки, найдя последний приют в переплетении лиан. Сначала твоё тело будут рвать хищники, а потом за дело примутся падальщики, набегут муравьи, и через пару дней ты станешь частью природы. Или встретить свой последний рассвет на вершине горы. Знаешь, что индейцы уходят умирать в горы? Сядут в каком-нибудь гроте и смотрят из него на окружающий мир, потом закрывают глаза и умирают. А если выбирать кладбище, то я хотел бы лежать по соседству с Есениным на Ваганьковском. Я бы читал ему свои повести, а он мне свои стихи, и так год за годом, пока нас не начало бы друг от друга тошнить… Ладно, давай лучше выпьем. Я старался пить немного, всё-таки бормотуха — не мой профиль, да и про задание Гулякова помнил, потому, снова украдкой бросив взгляд на часы, как бы невзначай спросил, чем Венечка планирует заниматься в Москве. Тот помялся и ответил, что перспективы пока неясны, но есть предложение поработать редактором и корректором студенческих рефератов в МГУ. Если ничего лучше не подвернётся, то и это сойдёт.
Вскоре выяснилось, что выпить уже ничего не осталось, и нужно идти за добавкой. Деньги, судя по всему, имелись только у меня, поймав на себе взгляды нескольких пар глаз, я понял, что либо мне придётся спонсировать кого-то, либо сходить самому. Можно, было, конечно, просто сделать вид, что я пошёл за выпивкой, а самому уйти по-английски, тем более что всё, что я хотел узнать, вроде бы узнал. Однако обмануть этих людей, которые без претензий признали во мне друга и брата, я не смог бы, потому так и сказал, что сходил бы за бухлом, но не знаю, где в этом районе его продают.
— Я знаю, — встал Венечка, давя в пепельнице «бычок» и натягивая своё короткое пальтишко. — Идём, покажу, и сам заодно прогуляюсь, а то что-то мозги начали плохо соображать.
Вино-водочный находился чуть ли не за углом, однако, как нельзя некстати, мы попали в самое начало обеденного перерыва. При этом здесь уже начинал толпиться народ, мы были далеко не первыми.
— Что будем делать? — спросил я попутчика.
— Сколько у тебя денег?
— На пару-тройку бутылок «агдамыча» хватит, — сказал я, чуть поколебавшись, потому что на самом деле денег хватило бы на ящик вина.
— А если малость переплатишь?
— Да не вопрос.
— Тогда идём.
Мы обошли магазин, и Веня настойчиво постучал в обитую оцинкованной жестью дверь. Несколько секунд спустя в проёме нарисовалась маленькая и кругленькая тётка в белом, застиранном халате, в декольте которого выглядывал узорчатый трикотажный свитер. В одной руке она держала чашку с дымящимся чаем, а в другой бутерброд с колбасой и сыром.
— Чего надо? — поинтересовалась тётка, сверкнув золотым зубом.
— Мать, душа горит, вынеси, а? — жалобно протянул Венечка.
— Тоже мне, сынок нашёлся, — хмыкнула продавщица. — Обед, ждите, пока откроемся.
— У тебя почём «агдамыч»?
— Два шестьдесят.
— Платим по трёшнику. Нужно три бутылки.
Тётка на секунду задумалась, потом кивнула: «Жди», и закрыла дверь.
— Готовь девять рэ, — почему-то шёпотом произнёс Ерофеев.
Продавщица не заставила себя ждать, и вскоре мы стали счастливыми обладателями трёх полулитровых бутылок зелёного стекла. Правда, не успели пройти и пяти метров, как появился наряд в виде двух милиционеров:
— Так-так-так, — протянул усатый блюститель порядка с погонами старшего сержанта. — Никак Нинка снова с чёрного хода отпускает. А вы-то уже небось под градусом? Ну-ка, дыхните… Угу, точно. Документики есть? Паспорт? Давайте глянем… Бестужев Алексей Михайлович. А у вас, гражданин? Нет, значит? А давайте-ка пройдёмте в отделение. И вы тоже, так как явно, как и ваш товарищ, пребываете в состоянии алкогольного опьянения.
Мои слабые возражения ни к чему
