На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

— Всё то время, пока мы росли, — спросил Фрэнк, — ты хотела сбежать и присоединиться к карнавалу?

— Да, и я там была со всеми вами, прямо на карнавале, и даже не знала об этом.

 И он надеялся, что навсегда запомнил тот ее смех.

Они спустились с гор, редко оглядываясь, ехали по сон-траве восточного Колорадо, по равнинам, кажется, ожидавшим повторного захвата древними силами зла...в каждом лице криминальные щупальца Дойса чувствовали почти болезненную опасность, выявляли неусыпных агентов, тайно начавших процесс до наступления события.

Уже давно казалось, что они останавливаются передохнуть только в городах, снискавших плохую репутацию у тех, кто был вынужден посещать их постоянно — продавцов сельскохозяйственной техники, салунных музыкантов, коммивояжеров-фармацевтов с огромными чемоданами образцов, полными средств для укрепления нервов и пилюль от парши, которые сойдут за восстановитель волос: «О, то место».

Вдоль всех дорог страны найдете вы эти городки, от которых лучше держаться подальше, конечно, если у вас не выработалась давняя привычка к отчаянию — однажды все их назовут по имени, которое бюджетные путешественники произносят своеобразно. Там не будет прачечных, бань или дешевых закусочных у вокзала. Ну, добро пожаловать в наш городок, незнакомец, ты надолго? На стене вокзального туалета всегда найдется авторитетное мнение по этому вопросу:

   Красные розы,

   Коричневое дерьмо.

   Никого, кроме подонков,

   Нет в этом городе давно.

Каждая извилистая река была границей между двумя мирами: процветания и нужды, праведности и аморальности, безопасности Рая и обреченности Содома, уюта уверенности и беспомощной открытости небу и трагической судьбе.

 Когда Дойс, будучи еще юношей, покинул эту часть мира, география мирволила безвекторности. На любом клочке равнин было более чем достаточно компасов для исчезновения, дороги для бегства могли увести в любом направлении, в земли, еще не нанесенные на карты — на Дикий Запад или на декадентский Восток, на север к золотым копям, в Старую Мексику, в любую сторону.

Бывшие банковские служащие, которым подушкой для сна служили сумки, набитые долларами США, пятнадцатилетние золотоискатели, в душе уже старые и безумные, как они дошли до жизни такой — тягостные подробности, девушки «в беде» и парни, из-за которых они в эту беду попали, матроны, влюбленные в священников, священники, влюбленные в других священников, конокрады и перетасовщики карточных колод — последний грешный беглец среди них был чьим-то ребенком, скорее не сбежавшим, а сознательно отсутствующим, и это отсутствие быстро превращалось в семейную легенду.

— А потом в один прекрасный день все они снова появились вдруг нежданно-негаданно, ехали не больше часа, он сказал, что встретил ее в аптеке, в Рокфоре, они поженились накануне тех выходных...

 — Нет-нет, это была кузина Кристл, Онейда, выводок малышей, как слонята в цирке...

 —  Нет, теперь я уверена, что это была Мирна...

Чем дальше они продвигались, тем больше Дойсу казалось, что он снова спускается во всё то, над чем всегда хотел подняться, возвращается туда, откуда сбежал всеми правдами и неправдами, к тем, кого молил Бога никогда больше не увидеть. Свет горел, как напоминание для него, желтый темнел и превращался в красный, потом переходил в горький мрак бури посреди залитых солнечным светом и усыпанных дикими цветами лугов, гром начинался как рокот подъемных противовесов, закрытых старыми секретами смерти в старинном доме на задворках аккуратных образцов плотницкого мастерства, а вскоре начинали раздаваться раскаты артиллерии.

—  Возвращение в скучный дурацкий старый «Египет», — сказала Лейк сестра Дойса Хоуп, делая картофельный салат, рецепт которого не менялся в течение многих поколений: пончики, сахарная кукуруза и цыпленок, зажаренный прямо со двора, — здесь мы влачим свои дни, некоторые дети плена сбежали, как Дойс, а другие никогда не сбегут. Мы — из их числа.

—  Конечно, — сказал ее муж Леви, когда они вышли на задний двор покурить, — но, Дойс, черт возьми, что заставило тебя отправиться именно туда?

  — Смотрел на запад, видел те горы...

—   Из Декейтера ты не мог их видеть.

 — Большую часть времени были тучи, грозовые тучи и тому подобное... Но иногда, когда прояснялось…

  — Опять погрузился в грезы лауданума матушки Киндред, эх...

 —  Сохраним это в тайне от нее, если ты не возражаешь.

— Без обид, но люди с историями вроде этой в итоге оказываются в Калифорнии, неосторожно с их стороны.

  — Это возможно.

  — Сообщи нам.

Благодарности и тому подобное, но они будут ночевать в городе. Для него невозможно снова спать в этом доме...

Несколько дней после свадьбы Дойс повторял себе: «Я больше не одинок». Это стало формулой, чем-то, что нужно потрогать, чтобы убедиться, иначе ему было слишком сложно поверить, что она находилась здесь, в кольце его рук, всё намного глубже, чем узаконенная связь.

 Конечно, был еще старина Слоут, нужно признать, наверное, он был не так одинок на самом деле... А потом всё то, что они делали втроем, и после месяцев домашнего обучения формула, которую он бормотал, уже не всегда про себя, видоизменилась: «Черт, а был ли я когда-нибудь не один?».

 Но, вместе с тем, со временем он понял, что гонится за ее прощением, словно это был приз, хранимый столь же тщательно, как девственность, он жаждал прощения, как гуртовщик, слишком долго пребывавший в далеких землях, может жаждать неиспорченный объект своего желания. Дойс, чувствуя, что эта потребность, о которой он до недавнего времени не подозревал, начала прогрызать дорогу к его мозгу, начал находить поводы незначительно и глупо облажаться: разбил мексиканский вазон, забыл укрепить крышу перед следующей бурей, просадил ночью деньги на аренду — никогда не было нехватки в косяках, за которые он мог бы попросить у нее прощения.

 Чего он на самом деле не понимал — как мало это уже для нее значило. Если брак всё больше напоминал игру в покер на кухонном столе, она считала свое прощение не слишком ценным призом. Она позволила мгновенности смерти Вебба — жизни Вебба — раствориться, как дыму в постоянно темнеющем воздухе между ними. Несмотря на тысячу тонких подсказок, он оставался слишком неискушенным в искусстве мухлежа, чтобы не проболтаться, Лейк уже на самом деле многое знала, или подозревала, что еще многого не знает. Именно Дойс перевернул все карты лицом вверх. День обрушился на них, как лавина, прежде чем они поняли, что происходит.

В своем собственном стиле знания и незнания она могла сказать что-то вроде:

  —Твой отец еще брыкается, Дойс?

  — Где-то здесь. Последнее, что я о нем слышал.

   Он подождал продолжения, но получил только заботливый взгляд.

—  А моя мама погибла от картечи в сильный мороз. Не могли выкопать ей могилу до весны.

  — Ты скучаешь по ней?

  — Думаю, да. Конечно.

  — Она когда-нибудь плакала из-за тебя?

  — Плакала, когда меня не было рядом.

  — Кто-то плакал из-за тебя, Дойс?

   Она подождала, пока он пожмет плечами, потом сказала:

—  Ну, надеюсь, ты не ждешь этого от меня, я выплакала все свои слезы. Наверное, последние были по папе, как ты думаешь? Мои слезы закончились и глаза высохли. Что бы ни случилось с тобой, думаю, я не буду плакать. Ничего?

   Он посмотрел на нее этим особенным взглядом.

  — Что? — спросила она.

— Меня удивляет всё это, слезы и тому подобное, я думал, что вы с ним не ладили.

  — Я тебе об этом говорила?

  — Ну, нет, не напрямую.

 — Так что ты понятия не имеешь, что я чувствовала и продолжаю чувствовать по отношению к нему.

 Он уже понимал, что ему лучше прекратить это невыгодное дело и просто молчать, но не мог, его толкало что-то более сильное, чем эгоизм, он не знал, что это, но это его пугало, потому что он не мог это контролировать.

—  Ты помнишь, как было там. Горные тропы, где ты в шаге от пропасти. Те парни из Ассоциации — если они тебя наняли, у тебя нет выбора. Во мне не было ничего особенного, я просто оказался там. Они могли нанять кого угодно.