Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

Все в вотчине шло по-старому, да не старое было на душе у князя!

Что-то больно часто он украдкой грустно-грустно на жену поглядывал и деток чаще прежнего к груди своей прижимал, целовал их жарче, и словно дымкой какой-то заволакивались очи Данилы Андреевича.

Видела все это Марья Васильевна, тревога закрадывалась в ее сердце, но она до поры до времени не спрашивала мужа, о чем он кручинится, а старалась скрыть зарождавшуюся тревогу.

А в голове Данилы Андреевича бродили невеселые думы. Чуял он, что натворит ему зла Собакин за его же, князеву, хлеб-соль: не таков старик, чтобы забыть обиду!

А и обида-то, обида: правда — в глаза сказанная!

И сжимала тоска сердце Данилы Андреевича! Чуяло оно-вещун беду неминучую!

Не за себя кручинился князь. Не знал он за собой никакой вины ни перед царем, ни перед родиной, а коли б пришлось умереть, безвинно — что ж делать! Знать, так ему на роду написано: венец мученический принять!

Печалился он за свою жену молодую, за своих детушек, что сиротками останутся. «Что жена молодая, мужем покинутая? Словно былинка в поле одинокая, забытая: ее и солнце жжет, и ветер сердитый до земли сгибает — ни ей покрова, ни ей опоры. Плачется былинка, а помощи взять неоткуда! Так и жена. Кто защитит вдову молодую от людских нападок, от невзгод житейских. Никто! Одна ей дорога — в монастырь. А дети, тогда как же? Али бросить их: растите, мол, как цветы полевые, без призору, да без ласки материнской! А самой идти чин ангельский принимать, спасать свою душеньку от огня адского? Нет, нельзя так!

«Ох, дети, дети! Что с вами будет, с сиротками! И подумать — так дрожь по телу мурашками бежит, а каково вам-то будет! Страшно за вас! За души ваши чистые! Душа детская что воск: что хочешь, то и вылепи! Хочешь ангела божьего, безгрешного, хочешь беса хвостатого да рогатого! Да! В какие руки попадет. Так и дети — нежь их, голубь да на путь истины словами ласковыми наставляй — вырастут люди такие, что если б всем быть, как они, так тогда и зла на белом свете не было бы. А начнут с детства раннего колотушками пичкать, бранью да розгами поучать — не жди добра! Вырастет дитя — все обиды да пинки вспомянет и сторицею за них заплатит!

Такого рода думы тревожили Данилу Андреевича, и он худел, бледнел не по дням, а по часам.

Долго крепилась Марья Васильевна — уже промелькнул конец лета, начался листопад, пришла осень глухая с ее темными ночами да дождями, а она все еще не спрашивала мужа, но, наконец, не выдержала и спросила его, о чем он тоскует.

Произошло это в один из хмурых осенних вечеров.

Даниле Андреевичу было тогда особенно тяжко, словно предчувствие близкого и ужасного несчастья сжимало его сердце.

Марья Васильевна долго смотрела, как князь, сумрачный и молчаливый, медленно прохаживался по комнате.

«Бедный! О чем это он так убивается столько времени? И чего не скажет мне про свою кручинушку? Все полегчало бы! Спросить разве?» — думала Марья Васильевна.

Поколебавшись немного, она тихо спросила:

— Родной! Что с тобою? Поведай мне!

Данило Андреевич был застигнут этим вопросом врасплох.

— Со мной? Ничего! — ответил он, избегая взгляда жены.

— Ой, милый! Почто скрываешь от меня, от жены своей? — произнесла она с упреком. — Ведь вижу, что неладное что-то с тобой творится. Родной мой! — продолжала молодая женщина, подходя к мужу и обнимая его. — Не таись! Открой свою душу! Ужели боишься, что тоски твоей я не пойму али не поделю с тобою?

— Нешто я могу таить, али скрывать что-нибудь от тебя? Тебя кручинить без нужды жаль — вот почему тебе о своей тоске да горе горьком не сказываю! — ответил Данило Андреевич, тронутый словами жены.

— Хуже терзаюсь, родной, скорбь твою видючи! Скажи мне все, поведай без утайки, может, и у тебя, и у меня на сердце полегчает!

— Не хотел я смущать тебя до поры до времени, но будь по-твоему — все открою, ничего не потаю, — сказал князь и подробно рассказал жене о своем и Егоркином столкновении с Василием Степановичем Собакиным.

Безмолвно слушала молодая боярыня рассказ мужа и только бледнела от душевной тревоги.

— Не тоскуй, дорогой! Бог милостив! Может, и пронесет Он мимо бурю злую — не ради нас с тобой, грешных, так ради детушек! — проговорила Марья Васильевна, припав лицом к плечу Данилы Андреевича, когда он окончил рассказ. Утешала она мужа, а у самой на сердце, словно камень тяжелый лежал, и сама она плохо верила в свои утешенья.

— Будем на Бога уповать! — коротко ответил жене князь, но предчувствие чего-то грозного, какой-то близкой и неотвратимой опасности не покидало его.

И предчувствие это было пророческим: на другой же день поутру приехал гонец к князю от Иоанна с требованием явиться к царю в Слободу. Гонец был опричником.

Когда Данило Андреевич спросил гонца, не известно ли ему, по какой причине царь вызывает его к себе, опричник, стоявший перед князем, не снимая шапки, надменно ответил:

— Баяли, в измене ты уличен, так царь-батюшка требует тебя к себе.

Опричник усмехнулся.

— И что вы, бояре, за народ! — добавил он, — изменник на изменнике! Был бы я на месте царя — всех бы вас извел в один месяц… А он, наш милостивец, терпелив!

«Пришла погибель!» — думал Данило Андреевич, однако еще пытался успокоить жену, навзрыд рыдавшую, и плачущих детей, понявших, что их тятю постигло какое-то несчастье.

Данило Андреевич сам едва сдерживал слезы. Он чувствовал, что еще немного продолжись расставанье — и ему не совладать с собой. Поэтому он поспешил с отъездом.

Сопровождаемый толпой воющей дворни князь вскочил на коня и сразу тронулся полным карьером.

Конь несся как ветер, унося князя, может быть, навсегда от родимого крова, от жены его и детей. Что ждало князя у царя — об этом Данило Андреевич страшился и думать.

Когда князь приехал в Слободу и готовился предстать перед грозные очи царя, во дворце был торжественный прием какого-то посольства.

Замешавшись в толпу придворных, Данило Андреевич думал расспросить, не произошло ли чего-нибудь в Москве такого, что могло подать повод царю отыскивать изменников, и поэтому, отчасти предугадать, в чем его могли оклеветать перед царем, и приготовиться к защите. Однако привести задуманное намерение в исполнение оказалось не так легко: придворные сторонились от князя, как от зачумленного. Лучшие друзья едва кивали ему головой и спешили поскорее удалиться.

С грустью Данило Андреевич заметил эту перемену.

Он отошел от бояр и стал в стороне.

Однако не все бояре оказались одинаковыми — нашелся один из их числа, который подошел к князю, не боясь сам попасть под опалу вместе с ним.

От него Данило Андреевич узнал, что царская невеста тяжко занемогла, и что теперь идут розыски тех, кто ее испортил, и что несколько вельмож, заподозренных в этом, уже сложили свои головы на плахе.

Екнуло сердце князево от этой вести.

«Так вот в чем, верно, винят меня враги! Тяжкую вину взвели на меня клеветники! Ой, тяжкую! Пожалуй, не миновать мне казни!» — подумал с тоскою Данило Андреевич и почти без надежды ждал себе неминуемой гибели.

Едва окончился прием послов, как царь, обведя внимательным взглядом толпу царедворцев, громко проговорил:

— А где здесь серпуховский наш изменник, князь да боярин нашей царской милости Данило Ногтев? Сказывали, приехал он.

С замиранием сердца Данило Андреевич приблизился к царю.

— А, вот ты! Здравствуй, здравствуй! Что, рад, небось, свидеться с царем своим? — говорил Иоанн, с усмешкой обращаясь к низко кланяющемуся боярину.

— Почто же не рад? Вестимо, мне и честь, и радость свидеться с царем православным, — ответил Данило Андреевич, стараясь сохранить спокойный вид.

— Ага!.. Рад… Много мы этим довольны, что боярин наш рад с нами свидеться! — продолжал насмехаться над князем Иоанн.

Кое-кто из толпы приспешников и любимцев фыркнул от смеха в угоду царю, другие, кому это не удалось сделать или не сумели, старались вызвать на лице своем улыбку.

Данило Андреевич слышал этот смех, видел улыбки на лицах царедворцев, из которых многие были ему обязаны и, в былое время, клялись никогда не забыть услуг его, и горько становилось на сердце боярина от такой черной неблагодарности, но он стоял по-прежнему спокойным, глядя прямо в сверкающие искорками гнева глаза Иоанна.

— Меня рад видеть… Ну, а невесту мою нареченную тоже, небось, рад был бы повидать? Она, болезная, занемогла маленько, — продолжал Иоанн, пытливо смотря на Данилу Андреевича.

— Конечно, рад! Ведь, я ее вот какой знал, — ответил князь, указав аршина на полтора от пола.

— Как так? — спросил царь.

— Да я знаком много лет с Собакиным, Василием Степанычем, был… Марфа Васильевна, почитай, на моих глазах росла! Когда же ты, царь-батюшка, указал девиц к тебе для выбора везти, они — брат ейный, да отец и сама она — ко мне в вотчину приехали, и уж опосля я им нашел, где в Слободе поместиться. Посуди сам, царь-государь, могу ль я не желать видеть ее, невесту твою нареченную?