Демократия (сборник) - Видал Гор

— Но тебе никто не поверил.

— Да, но, несмотря на это, правда не перестала быть правдой. Грубо говоря, ты не то, чем ты кажешься. Разумеется, и с большинством людей обстоит так же, но между тем, что ты есть на самом деле, и тем, чем ты кажешься, — на миллион долларов рекламы. Она старается внушить нам, будто ты герой войны, — а ты не герой; будто ты серьезный, думающий сенатор, — а ты не таков; будто тобою руководят лучшие побуждения, — а ты…

— А откуда ты знаешь, кто я и что я? — Голос Клея прозвучал резко, а лицо его было теперь таким же серым, как и то, что за минуту до этого глядело на них с экрана телевизора.

— Я знаю, что ты сделал и чего ты не сделал. В политике ты играешь в шахматы. Если опрос общественного мнения обнаруживает сдвиг влево, ты сдвигаешься влево. Компьютер может предсказать твою позицию по любому вопросу. — Питер повернулся к Иниэсу: — Ты совершенно правильно разгадал его. Он занимается политикой в вакууме. В нем ничего нет, кроме желания быть первым.

Клей отступил от Питера и придвинулся к Иниэсу, словно ища в нем союзника, но затем вдруг остановился, поняв, что это может быть расценено как отступление. Он повернулся к Питеру и сказал:

— Ты завидуешь мне потому, что твой отец больше заинтересован в моей карьере, чем в твоей…

Выпад был настолько неожиданный, что Питер рассмеялся:

— Нет! Придумай что-нибудь получше. У тебя никогда не было отца, и ты преувеличиваешь значение отцов для тех, у кого они есть. Я не завидую тебе ни в чем, вот разве что твоему необыкновенному успеху. Это что-то поразительное, но, в конце концов, это зависит не от тебя.

— Ты ревнуешь меня, — упорствовал Клей, — к Инид.

Питер подумал, что, быть может, он недооценивал Клея.

Он знал, что наглости у его врага хоть отбавляй, но считал его неспособным сказать правду.

— Я не уверен, — продолжал он, — что ревность — это то слово. Но я не отрицаю, что никогда не прощу ни тебе, ни отцу ее убийства. — От проницательных глаз Питера не укрылось, что лицо Клея стало как маска, отлитая из металла.

Но вот Клей заговорил совершенно бесцветным голосом:

— Я сделал то, что считал для нее наилучшим. Она была алкоголичкой, и мне сказали, что она неизлечима. Возможно, мы были не правы, поместив ее в лечебницу. Не знаю. Но я любил ее, хотя, возможно, не так страстно, как ты.

Питер сжался, приготовившись к удару, который — он это знал — должен был незамедлительно последовать.

Клей был решительно настроен идти до победного конца.

— Она рассказала мне, что случилось. Она мне все рассказывала. Вот почему она всегда трепетала перед тобой. Из-за того, что произошло между вами в тот день, в этом вот доме, в подвале, в кладовой.

В наступившей тишине пробили часы. Клей подобрал с полу обломки чайного столика и сложил их на столе.

— Я скажу Айрин, что кто-то сломал столик. Наверное, его можно отреставрировать. — Он направился к двери и задержался на пороге. — У Инид не было секретов. Но ведь она любила и приврать, так что… — Не договорив, Клей вышел из комнаты.

— Ну что же, — сказал Питер Иниэсу, — герой нашел своего автора.

— Дело обстоит совсем не так. — Иниэс был потрясен услышанным не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем Питер. Оказывается, между средним классом, к которому он принадлежал, и классом, само существование которого он нередко отрицал, есть гораздо более глубокое различие, чем он предполагал: греховные мечтания одного оборачивались действиями другого.

— Желаю удачи, — сказал Питер и пошел к выходу, но Иниэс схватил его за руку, словно ища у него поддержки.

— Нет, я правда помогу ему, но это совсем не то, что ты думаешь.

— А я разве сказал тебе, что я думаю? — Голос Питера звучал очень вежливо. — Но объясни мне, почему ты помогаешь ему?

— Прежде всего, я думаю, что он станет президентом. — Иниэс проявил не свойственную ему прямоту.

— Это возможно, и как раз поэтому мы… я должен приложить усилия к тому, чтобы он потерпел поражение.

— Ты не видишь, что люди меняются, растут? — Иниэс перепевал последнюю рекламу Клея. Как утверждали авторы журнальных статей, за последние годы Клей «вырос», «пошел вглубь», и теперь уже все, кроме безнадежно предубежденных против него из партийных соображений, признавали, что он вступил в полосу «новой зрелости».

— Разумеется, люди меняются: они меняют свою тактику. Клей привлек на свою сторону консерваторов. Теперь ему понадобился ты. Все это ясно как божий день.

— Положим, ты прав. Тогда из соображений чистого практицизма не следует ли стать в его ряды, попытаться воздействовать на него?

К чему вели эти логические ухищрения Иниэса, слишком легко было предсказать, и Питер оборвал его:

— Не будь ребенком. — Этим он оставлял позади своего прежнего учителя. — Он использует тебя. Но ты никогда не сможешь его использовать.

— Ты несправедлив, — упорствовал Иниэс. — Мне кажется, в нем есть нечто большее.

— Ладно, пиши за него книгу, там посмотрим. — Питер направился к двери, даже не поинтересовавшись, как, когда и по чьей инициативе родился этот замечательный союз.

Но Иниэс от него не отставал. Он жаждал слов утешения.

— Если бы Клей был способен осуществить все, что следует сделать, ты бы все равно был против него?

— Он не способен на это. Он будет продолжать в прежнем духе, будет делать лишь такие ходы, которые напрашиваются сами собой. Но если бы он вдруг изменился к лучшему, я и тогда был бы против него.

— Почему? Из-за… из-за… — Десять лет фрейдистского психоанализа приучили Иниэса изъясняться символами.

— Тебе известны причины. В конце концов, ты сам же изложил мне половину из них. Клея интересует только его собственное «я» — очень неважное «я», в особенности если дело обернется скверно для нас.

— А кто лучше? Разве они все не на один манер?

Неожиданный пессимизм Иниэса рассмешил Питера.

— Ты совсем вошел в мою роль. Ведь это мое амплуа — думать, что все лишь игра, и независимо от того, кому достанется главный трофей, жизнь будет идти своим чередом. Но ведь это ты обладал нравственным чувством, видел в истории цель, хотел коренных перемен…

— Но я и остался таким. Я не изменился. Я только…

— Ты изменился, раз ты полагаешь, что Клей — то, что тебе надо.

— Мне кажется, его можно воспитать, — гнул свое Иниэс. — Тот факт, что он обратился ко мне, доказывает…

— …что он не дурак. — Теперь Питеру было все ясно: несмотря на явные угрызения совести, уже начинавшийся процесс самооправдания очень скоро закончится в пользу Клея. Власть оказалась неотразимой даже для этого некогда неподкупного книжника. — Знаешь, как это ни ужасно, по характеру я больше похож на Клея, чем на тебя, — признался Питер, это была его последняя дань их старой дружбе. — Я был приучен уважать дела, а не теории, победы, а не добродетели. Политика, на мой взгляд, — сплошная импровизация. А ты видишь в ней ряд важных документов, излагающих ту или иную точку зрения и отражающих некий широкий исторический процесс. В конечном счете ты, возможно, прав. Но сейчас все трофеи достаются ловким пустышкам, вроде Клея, и пусть даже я могу быть несправедливым к ним, я обладаю их кругозором, чего у тебя никогда не будет.

— Но он не такой уж пустой. И уж конечно, гораздо более либеральный, чем ты склонен допустить. С помощью людей вроде нас…

— О господи! Иниэс, ты дурак! — сам того не желая, взорвался Питер: как-никак, он во многом походил на своего магната-отца и, подобно ему, был преисполнен жажды навязать свою волю другим. Но если его отец избрал освященный обычаем путь к знакомым вершинам, Питер пытался докопаться до сути вещей в надежде определить источник своего разлада с миром, слишком усердно старавшимся обмануть его и дать ему все, чего он мог только пожелать. Но он знал, что по-настоящему хочет лишь одного — познать добро, и, поскольку абсолюты для него неприемлемы, ему остается лишь сопротивляться тому, что, на его взгляд, дурно от начала до конца; он сознавал, что в тот момент, когда он перестанет говорить «нет», он, как Иниэс, опустится до уровня Клея, для которого все сводится к одному: подействует или не подействует, поднимусь или упаду? Ослепленный перспективой реальной власти, Иниэс теперь был всецело поглощен Клеем, и Питера это огорчало, но не удивляло: быть человеком — значит быть предсказуемым в своих поступках. Ему оставалось только извиниться. — Прости меня, — сказал он. — Я не хотел на тебя кричать.