Сафари - Артур Гайе

— Бенни — ты знаешь, какой он был храбрый, Буана — хотел убить гориллу, которая несколько минут тому назад пришла есть томаты в его садике. Она уже несколько раз приходила сюда портить наши плантации. Я был вместе с ним, но удрал! — добавил простодушно чернокожий солдат; после чего, передохнув немного, продолжал:

— Бенни выстрелил в гориллу почти в упор и попал ей прямо в грудь… вот сюда! — сказал он, показывая на себе место, куда попала пуля. — Я уже думал, что дело покончено. Не тут-то было! Она бросилась на нас, как симба (лев)… Все слышали это! Тогда Бенни хотел укрыться и, бросив свое ружье, начал удирать. Но соко, скрежеща зубами, нагнала его в три прыжка, обхватила своими длинными руками, вот так!.. и стала грызть ему лицо и плечи. Я слышал, как трещали ребра!.. Затем соко схватила ружье и сломала его пополам. Вот оно! — сказал он, поднимая винтовку.

— Анакуика куфа? Он умер? — спросил солдат, наклоняясь над лежащей на земле бесформенной окровавленной массой, которую представляло обезображенное тело его несчастного товарища.

— И со мной могло бы случиться то же самое. К счастью, у меня быстрые ноги! — прибавил он в качестве надгробного слова.

— Я страшно рассердился! — сказал Смольдерс Капеллю, который, перестав смеяться, внимательно слушал рассказ. — Видал ли ты когда-нибудь такого труса?

— Томбо, ты просто гонгои (подлец)! Разве можно было так удирать? — сказал я солдату. — Хорошо ты поступил, нечего сказать! Разве у тебя не было ружья? Ты также должен был выстрелить. Может быть горилла выпустила бы его…

— Алана манено! (Что делать!) — ответил философским тоном, пожимая плечами, Томбо. — Все равно это не помогло бы. Но этот подлый зверь не мог уйти далеко с пулей в груди… Мы, наверно, скоро найдем его!..

Горилла, действительно, не ушла далеко. На следующий день рабочие, расчищавшие лес для плантаций, в двухстах метрах от поста нашли в кустах ее труп. Они начали с того, что вырезали ей груди, которые по их мнению приносят счастье, после чего притащили убитую гориллу на пост, где солдаты, из коих первый был Томбо, отрезали ей нос и уши и искромсали ее всю ножами. Таким образом, Бенни был отомщен!..

— Что же касается зубов, то вот, посмотри! — и Смольдерс, вынув свои часы, показал громадный клык, висевший на цепочке в виде брелока вместе с когтями леопарда.

— Замечательно! — сказал Капелль. — А я то всегда думал, что это фамильное воспоминание. Но, как бы то ни было, а с такими клыками можно здорово обработать человека. И еще этот осел Конинк уверял, что горилла никогда не кусает!

— Не кусает! — прервал его Смольдерс. — Ты бы посмотрел на раны на плечах и на шее этого несчастного Бенни! А ведь горилла сделала это не вилкой! Как же, не кусает…

— Ну, а что же сделали с шкурой и с мясом? — спросил Капелль, который любил иногда заниматься энтомологией и которому туземцы приносили нанизанных на прутик насекомых, с оторванными по большей части крыльями и лапками.

— Что сделали? Это, друг мой, я затрудняюсь тебе в точности сказать. Знаю только одно, что рабочие дрались, как черти, из-за мяса, причем их ниампара (десятник, старший) скушал глаза, положенные аппетитным образом на банановом листе. Что же касается шкуры, то очевидно, что этот старый педант Вербек завладел ею, чтобы сделать себе одеяло. Подумайте только, одеяло из шкуры гориллы! Уж лучше бы он употребил ее на переплет своих воспоминаний, старый дурак!..

И Смольдерс прыснул со смеху.

— А по-моему лучше было бы сделать из нее переплет для «Устава внутренней службы»,— сказал Капелль, которому также случалось испытать на себе тяжелый характер Вербека.

— Настоящая собака!.. Помнишь, как он изводил нас в М’Боми? Только и слышно было: «Господа, напоминаю вам то-то… Фельдфебель, напоминаю вам это!»… Прямо с ума можно было сойти!

— Он сам был не совсем нормален! — заметил Смольдерс. — Помнишь этот случай, когда он чистил свой револьвер? Мне это всегда казалось подозрительным… Впрочем, не стоит вспоминать… Сейчас его, слава боту, нет с нами!..

— Да! — продолжал он. — Это был единственный раз, когда я видел гориллу вблизи. Но для меня и этого было достаточно. Подлое животное! Та, что растерзала Бенни, была самкой и притом старой. По крайней мере, так уверяли туземцы. Жалко, что не было какого-нибудь естествоиспытателя, чтобы сделать из нее чучело. Впрочем, я ее сфотографировал. Хотя не очень-то хорошо вышло. Кроме того, я сам ее измерил: один метр семьдесят семь сантиметров! Приблизительно твой рост, милый друг! — добавил он, обращаясь к Капеллю. — Она только выглядела умнее тебя. Объем груди составлял около метра тридцати сантиметров. Тоже недурно, не правда ли? Что же касается веса, то я могу сказать тебе совершенно точно, сколько она весила, так как ее взвешивали на имевшихся на посту весах для каучука. Двести двадцать семь кило. А посмотрел бы ты на ее длинные руки, чуть не доходящие до земли. Какие мускулы! Неудивительно, что она расплющила в лепешку этого несчастного Бенни!

Морду же ее эти дурни так изуродовали, что ничего нельзя было разобрать. Не было ни глаз, ни носа, ни зубов! Но я думаю, что мы мало потеряли от этого.

— Мерзкое животное! — брезгливо проворчал Капелль. — Не то, что шимпанзе. Не правда ли, Артур, мой хороший? — сказал он с улыбкой и плюнул издали на уже взлохмаченную голову обезьяны, которая с невозмутимым видом замотала головой.

На удивление всем шимпанзе сидел совершенно тихо, в тени хижины, где виднелась его скорчившаяся фигура.

— Какой он славный и спокойный!.. Никого не тревожит и занимается один! — стал перечислять качества Артура восхищенный и гордый им Капелль.

И действительно, Артур был и мил и спокоен, может быть потому, что отыскал записную книжку своего хозяина, оставленную им на столе, и теперь забавлялся тем, что вырывал из нее листок за листком и, делая из них бумажные шарики, бросал их в Ниангару, который с равнодушным и презрительным взглядом поглядывал на обезьяну.

Да, он умел заниматься один, этот Артур. И какой он был милый и славный…

Леопард

Перебравшись беспрепятственно с оружием и багажом через небольшие пороги Н’Сендуе, две пироги при заходе солнца пристали к берегу. Оба белых расположились на правом берегу, немного выше слияния Луалабы с таинственной Элилой, которая, как говорили, брала начало на горе Самбурсу, к северу от Танганайки. Вверх по этой реке никто до сих пор еще не поднимался дальше, чем на пять дней плавания.

Происходило это потому, что местные жители отказывались поставлять гребцов для исследования течения этой реки, обозначенной на тогдашних картах только пунктиром.