Сафари - Артур Гайе

Аскари[34] — ликауангуласы, с татуировкой на лице, похожей на разбросанные горошины, и батеталасы, с тремя полосками на лбу, с трудом сдерживали свое недовольство. По вечерам они сидели вокруг костров, угрюмые и молчаливые, бросая злобные взгляды на белых, также недовольных, которые разговаривали за маленькими походными столиками.

Напрасно сержант, уроженец Сиерра-Леоны, ветеран, прослуживший в лесах двенадцать лет, рискуя навлечь гнев бесчеловечного начальника, уже два раза предупреждал его:

— Перестань их сечь, Буана! Иначе плохо кончится.

Но ответом ему был только презрительный смех и приглашение заниматься своими делами.

В это утро пять человек снова должны были получить свою «порцию» Это были пять батеталасов, в числе коих находился некий Ликонго, здоровенный малый, с бритой головой, круглой, как тыква, со сверкавшими ненавистью глазами, один из самых ненадежных людей третьей роты, в которой вообще насчитывалось немало «смутьянов».

Когда его вызвали, он не тронулся с места.

— Ликонго! — крикнул снова и на этот раз уже более строгим голосом сержант.

Ответа не последовало.

— Вывести мне этого молодца из рядов! — заревел начальник отряда. — И живо, поторапливайся!

Но, когда чернокожий унтер-офицер схватил Ликонго за рукав его голубой куртки, последний вырвался от него и, выхватив из-за пояса короткий нож, нанес им удар несчастному сержанту, который упал, не испустив ни крика.

И сразу же, со всех сторон раздались громкие проклятья и крики. Потрясая с угрожающим видом своими ружьями, солдаты направили их на офицеров.

Один из черных, яростно размахивая руками, приблизился к начальнику отряда и нанес ему кулаком увесистый удар в лицо. Выстрелом из револьвера белый положил его на месте.

Не успел еще рассеяться дым от этого выстрела, как со всех сторон началась ружейная стрельба. Среди дыма было видно, как падали тела и судорожно поднимались руки. И внезапно весь лес огласился дикими криками.

Из десяти белых шестеро валялось на земле. Четверо были убиты сразу и лежали неподвижно, пронзенные пулями. Двое еще шевелились. Приконченные ударами приклада, избитые и затоптанные, они превратились в какую-то окровавленную массу.

Морелю, капитану Петри и одному унтер-офицеру удалось все-таки проскользнуть между кучками людей и выбраться из свалки. Среди расстилавшегося дыма, в общей суматохе, они добрались до леса. В течение часа бежали они или, вернее, двигались ползком среди переплетавшихся лиан и спускавшихся до самой земли толстых ветвей и, наконец, остановились, едва переводя дыхание, с ускоренно бьющимся сердцем.

С обнаженной головой, с лицом, исцарапанным колючками, капитан неистово ругался, стараясь остановить кровь, которая текла из его перебитой пулей руки. Морель, с лицом земляного цвета и безумными глазами, размахивал руками, не будучи в состоянии произнести ни одного слова. Один лишь унтер-офицер с невозмутимым спокойствием заряжал свой револьвер и радовался, что его трубка осталась в его кармане.

В продолжение трех дней, затерянные в Большом лесу, питаясь ягодами и корешками и утоляя жажду стоячей тошнотворной водой, спасались белые от преследовавших их солдат.

Совершенно истощенный, Петри с хриплым стоном упал на землю. На его раненой руке началась гангрена и он невыразимо страдал. Его оба спутника старались его поднять, но это был напрасный труд. А между тем, времени терять было нельзя. Черные приближались. Прислонив товарища к толстому корню, унтер-офицер старался его подбодрить:

— Сделайте еще одно усилие, господин капитан! Вы же не захотите, чтобы нас убили! Нужно идти вперед. Подбодритесь!..

Петри медленно поднял голову. Его глубоко ввалившиеся глаза горели лихорадочным огнем. Нос заострился, губы запеклись, на лбу выступал холодный пот, он походил на умирающего. Отвратительный запах исходил от его раны.

Он сделал слабое движение своей исхудалой рукой, как бы желая попрощаться с товарищами.

— Оставьте меня! Идите! — прошептал он едва слышным голосом. — Уж видно такая моя судьба!..

Оба белых посмотрели друг на друга. Затем, не говоря ни слова, пожали влажную руку покидаемого товарища и, молча, углубились в чащу леса…

Вдали уже раздавались громкие крики. Совсем близко слышался треск ветвей и можно было различить гортанные голоса. Стая серых попугаев, напуганных шумом, пролетела мимо с пронзительным свистом.

Солдаты приближались. Через несколько минут они уже будут тут. Глубоко вздохнув, Петри с невероятным усилием вытащил револьвер из кобуры. Затем, не колеблясь, приставил его к виску. Находившиеся за сто метров от этого места Морель и унтер-офицер внезапно вздрогнули. До них донесся сухой звук выстрела. Оба белых многозначительно переглянулись и некоторое время оставались стоять неподвижно, внимательно прислушиваясь с тревожно бьющимся сердцем. Затем поспешно, нагибаясь под низкими ветвями и пробираясь по коридору из лиан, продолжали свой путь.

— По крайней мере, — сказал Морель несколько часов спустя, — он покончил со своими страданиями. Если бы мы не были так измучены, мы бы не оставили его и дорого бы продали свою жизнь. Все равно придется погибнуть. К чему же тогда так мучиться? Я уже больше не могу…

И он хотел уже лечь на землю, но его спутник резким движением потащил его за собою. Он должен был испить свою чашу до дна!

Через два дня после этого белый, расчищавший заросли в окрестностях поста Буеме, увидел, что к нему бредут, поддерживая друг друга, два человека в лохмотьях, с непокрытой головой, исхудалые и с блуждающими глазами. До крайности удивленный, он некоторое время глядел на них, затем бросился к ним навстречу. Один из них, более высокий, открыл рот, желая заговорить, но не мог произнести ни слова и повалился на землю.

Три часа спустя, в хижине начальника поста, куда его перенесли, он испустил последний вздох.

А на следующий день, когда солнце садилось за лесом, трое белых поста Буеме опустили в землю на небольшом кладбище тело молодого лейтенанта, который всего лишь несколько недель тому назад веселый и счастливый покинул пост М-Боми.

Немедленно же посланный нарочный принес в главное местечко грустную весть.

Окружной комиссар, с письмом в руке, некоторое время предавался своим размышлениям. Затем, смахнув набежавшую слезу, сказал про себя:

— Бедняга! Погиб такой бесславной смертью! Бедная, несчастная мать…

После чего, помолчав немного, добавил, пожимая плечами:

— Он жаждал приключений! Ну, что же, он добился своего.