Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

Советская власть взрастила преданных ей «инженеров человеческих душ», наделила их авторитетом и званиями, издала их книги миллионными тиражами — и отныне была вынуждена прислушиваться к ним. Не слушаться, о, нет — но всё-таки считаться.

Десятки депутатских запросов, сделанных Леоновым, звонки, письма, просьбы — вся эта работа спасла тысячи и тысячи деревьев по всей стране.

Леонов шаг за шагом совершит по тем временам почти невозможное: легализует саму возможность критики если не верховной власти, то отдельных её составляющих, — например Министерства лесной промышленности.

Не всё конечно же удавалось сделать, не через все препоны пройти — но попробовал бы иной писатель в наши дни, спустя пол века после тех событий, повлиять на ту же варварскую вырубку: о, как бы на него посмотрели те, к кому он обратился… А вернее, никто бы на него и не посмотрел даже.

После «Русского леса» ещё в 1956 году возвысит голос другой патриарх советской литературы, Михаил Шолохов: он выступит в защиту озера Байкал.

Благословлённое Леоновым, взрастёт новое поколение хранителей и радетелей русской природы: Владимир Чивилихин, Борис Рябинин, Борис Можаев, Валентин Распутин, Виктор Астафьев…

О их деятельности в последующие три десятилетия стоит писать отдельную работу.

Самый очевидный и громкий пример: это они, Леонов, Распутин, Астафьев, 20 декабря 1985 года выступят в газете «Советская Россия» с открытым письмом против переброски северных рек. И проект остановят.

Порой кажется, что защита природы с каждым годом для Леонова становилась каким-то противовесом всё большего его отчуждения от человечества. В конечном итоге он стремился спасти всякое живое существо на земле уже не во имя человека, а от человека: чтобы хоть что-то осталось после неудавшегося Божьего творения со всеми его кровавыми утопиями.

В этом смысле леоновские заботы о русском лесе безусловно продолжают не столько литературную задачу собственно «Русского леса», сколько являются логичным завершением всей его творческой деятельности, почти неформулируемым образом сочетавшим истинный русский патриотизм и нежность к русской почве, с имморальным отношением к человеку вообще.

«Не пускайте Леонова»

А тогда, на исходе 1950-х, словно бы в награду Леонову за долготерпение и крепкое человеческое постоянство, литературная его судьба начинает выправляться в сторону признания, близкого к абсолютному.

Летом, 16 июня 1957 года, пройдёт премьера «Золотой кареты» в Театре имени Ленсовета в Ленинграде. В том же году 2 ноября состоится премьера той же пьесы во МХАТе — и станет, наконец-то, первой, после краткое время шедших там же «Унтиловска» и «Половчанских садов», постановкой, которую мало того что не запретили — но и в основном тепло приняли в прессе.

Хотя новый, слишком оптимистичный финал пьесы Леонову несколько раз поставят на вид. Напомним, что в первом варианте «Золотой кареты» молодая героиня Маша оставляла в городке влюблённого в неё и ослепшего на войне танкиста и уезжала с новым другом в новую жизнь. Во втором варианте Маша остаётся дома, со слепым своим женихом.

«Бесспорно, что поцелуй под занавес, которым кончается представление, противоречит не только стилю пьесы, но и её духу, — писал Ю. Хапютин в первом номере журнала „Театр“ за 1958 год. — Режиссёр вдруг спешит подать к крыльцу ту самую Золотую Карету лёгкого, быстрого счастья…»

В 1964 году Леонов вновь перепишет пьесу, где Маша всё-таки уедет, оставив танкиста. Мало того, если в первом варианте она уезжала хотя бы тоже с бывшим фронтовиком — то теперь выясняется, что её избранник всю войну работал секретарём у своего отца, известного учёного. Такой изощрённо пессимистической пьесы никому, кроме Леонова, тогда не позволили бы опубликовать. Но Леонова остановить уже не смели — хотя, как ни печально, оценить именно его, «сановника» и «литературного генерала», тексты во всей полноте уже мало кто мог. Смешная ситуация! В гонимых и диссидентствующих ходили сплошь и рядом витии, позволявшие себе лёгкие фехтовальные выпады, — а Леонова, с его мрачными диагнозами, поставленными уже в молодые годы и сформулированными ещё более жёстко в новых вариантах «Вора», «Метели» и «Золотой кареты», мало кто слышал и понимал.

Тут, наверное, есть и отчасти его вина.

Он так долго желал жить спокойной и достойной жизнью, без прижиганий калёным железом эпохи, что в итоге всё-таки получил желаемое.

Даже в приводимой выше цитате (равно как и во многих иных критических статьях на ту же тему) претензии по финалу «Золотой кареты» направлены почему-то к режиссёрам спектакля, а не к автору пьесы, депутату Верховного Совета и лауреату Ленинской премии.

С другой стороны, вскоре критиковать Леонова станет почти не за что, просто потому, что за сорок лет после «Русского леса» он опубликует лишь одну новую вещь — небольшую киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» и с 1938 года переправляемую — повесть «Evgenia Ivanovna».

С середины 1950-х Леонова не терзают в прессе, но почтительно изучают. Книги и исследования о нём начинают выходить ежегодно и массовыми тиражами.

Всевозможные театральные, а затем радио- и телепостановки также станут традиционными.

Одновременно с «Золотой каретой» в Московском театре имени В. Маяковского режиссёром Николаем Охлопковым будут поставлены «Половчанские сады» под названием «Садовник и тень».

В декабре 1958 года в Ленинградском драматическом театре пройдёт инсценировка по роману «Русский лес» — «Живая вода».

Но писать при этом Леонову хочется всё меньше и меньше: и уж точно — писать о советской современности.

Сталинская эпоха хотя бы заслуживала серьёзного разговора: глаза в глаза со временем суровым. А на исходе пятидесятых начало происходить измельчание и тем, и трагедий.

Двадцать третьего октября 1958 года Борису Пастернаку — второму после Бунина из русских писателей — была присуждена Нобелевская премия по литературе. Тут безусловно имел место фактор политический; в качестве претендента до Пастернака рассматривался Шолохов и заслуживал её куда больше, но его «задвинули». Впоследствии Нобелевский комитет будет трижды рассматривать кандидатуру Леонида Леонова — но ему, в отличие от Шолохова и Пастернака, премию так и не дадут. Отчасти это объяснимо: кто ж там на Западе умел читать на «пятой горизонтали» — это и в России мало кто мог!

Пастернаку тем временем пришлось пережить унизительные проработки, в которые традиционно вовлекли и писателей.