Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

Смерть Сталина его тронула куда более; а уж известия о кошмарной неправедности тех времён, массовых расстрелах (о факте которых, конечно, знал — но масштабов предположить не мог) и пытках (вот уж чего не ждали от оплота мирового гуманизма) не могли не повергнуть писателя в глубокий душевный шок.

Разочарование было настолько сильным, что весной 1956 года, почти сразу после хрущёвского доклада, Леонов попадает в больницу 4-го Главного управления Министерства здравоохранения СССР. Диагноз: парез, проявившийся у Леонова в параличе нескольких лицевых мышц. С тех пор на всех фотографиях Леонова видно, что левая сторона его лица почти недвижима.

В больнице происходит ещё одна знаковая встреча: там, в то же самое время, лечится от своих ужасов и многодневной бессонницы Александр Фадеев.

Дружеские отношения между ними давно уже были невозможны, но они всё-таки общались. Говорили, естественно, о недавнем хрущёвском докладе. Фадеев, который уже что-то смертельно главное решил для себя, неожиданно признался Леонову, что в 1930-е годы поставил тысячу подписей на документах, легализующих писательские аресты… Тысячу.

Вскоре, 13 мая 1956 года, Александр Фадеев застрелился, написав в предсмертной записке: «Не вижу возможности жить, так как искусство, которому отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и уже не может быть поправлено… Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего… Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».

Едва ли и Леонид Максимович не задумывался тогда над тем, что искусство его, которому он тоже отдал жизнь свою, «загублено самоуверенно-невежественным руководством», а сама литература воистину и унижена, и затравлена…

Десять лет назад, сразу после выхода «Молодой гвардии» Фадеева, Леонов говорил Чуковскому, что роман этот — плохой: «…какая структура у клёна, какая структура у самшита, медленно создаются новые клетки. А вон за окном ваш бальзамин — клетки увидишь без микроскопа, огромный, в три месяца достиг высоты, какой клёну не достичь и в 12, — но трава, бурьян. Таков и фадеевский роман». Чуковский записал эту фразу тогда в дневнике.

Теперь пришло время самому Леонову задуматься: что есть его творчество: самшит или… а?

В 57 лет он чувствует себя стариком. Мало кто из общавшихся тогда с ним мог подумать, что Леонову предстоит прожить ещё долгие, долгие годы. Напротив, люди видели писателя с надорванным здоровьем и расшатавшейся психикой.

Критик Евгений Сурков, с которым у Леонова заладились дружеские отношения, так описывал писателя в феврале 1957 года: «…он поразил меня тоскливым, почти безнадёжным настроением. После болезни рот чуть скривился, левый глаз немного меньше другого, от этого в лице (оно стало сморщенным, бабьим) что-то жалкое».

В том же месяце критик запишет в дневнике слова писателя: «Больше печатать ничего не буду. Хватит!»

И ещё через месяц, в марте, Сурков добавит несколько печальных штрихов к портрету писателя: «Леонов тусклый, смятый какой-то, как будто в нём всё время бегут тучи, тяжёлые, дымчатые, быстрые».

Седьмого апреля 1957 года Сурков записывает слова Леонова: «Я не знаю, какой я писатель. Нет, я не кокетничаю, вы не подумайте, что юродствую. Я действительно не знаю, занимаю ли место в русской литературе. Знаю, что задачи ставлю большие, работаю много, как никто, а что выходит — не знаю. Нужен я кому-нибудь?»

Сложившаяся ситуация будет исправляться понемногу, шаг за шагом.

В марте 1957 года на экраны выходит следующая, после «Нашествия», полноценная кинокартина по Леонову: «Обыкновенный человек», экранизация комедии, законченной накануне войны. Сценарий Леонова и Михаила Ромма, режиссёр Александр Столбов, больше, кстати, не снявший ни одного фильма. В «Обыкновенном человеке» были задействованы кинозвёзды той поры: Василий Меркурьев, Серафима Бирман, а также недавно начавшая работать в кино Ирина Скобцева… Фильм этот станет, пожалуй, одной из самых успешных экранизаций Леонова.

С другой стороны, писатель вновь начнёт спасаться тем, чем спасался во все времена: работой. Снимет с полки в апреле того же года не издававшегося двадцать лет «Вора», и — как всегда с ним бывало — начнёт понемногу править книгу; и делом этим увлечётся.

С третьей стороны, Леонова, наконец, уважат: настолько крепко, насколько возможно. В 1957 году будет решено ввести новую, самую главную литературную премию — Ленинскую. Сталинской-то уже нет.

Переберут возможных кандидатов, чтобы зачин был громкий и стопроцентно точный. И Леонов станет единственным и безусловным кандидатом.

Двадцать второго апреля 1957 года ему будет присуждена Ленинская премия за роман «Русский лес».

С этой поры в своей природоохранной деятельности Леонов получит серьёзный иммунитет. И за лесные дела возьмётся с новой силой. Рядом с Леоновым организуется круг единомышленников и помощников — из числа литераторов, журналистов, общественных деятелей.

Уже 23 апреля в «Правде» публикуется беседа с Леоновым «Создадим общество друзей природы!». Спустя две недели, 7 мая, в «Литературной газете» выходит статья Леонова и его сотоварищей писателей Анны Караваевой, Виталия Закруткина, Евгения Пермитина «О нашем зелёном друге». В июне в «Комсомольской правде» появится новое интервью Леонова об охране природы. Надо честно признать, что советская пресса не особенно увлекалась подобной тематикой: и в предыдущие, и в последующие годы статьи на экологические темы не выходили в центральных изданиях по несколько лет кряду. В этом смысле неустанное леоновское напоминание о проблеме дорогого стоит.

В марте 1958 года Леонов будет вновь избран депутатом Верховного Совета СССР. В качестве депутата он так же неустанно встречается с работниками лесного хозяйства.

Так, шаг за шагом, с «Русского леса» начнётся эпоха, когда писательский голос будет в общественной жизни объективно весомым.

Советская власть взрастила преданных ей «инженеров человеческих душ», наделила их авторитетом и званиями, издала их книги миллионными тиражами — и отныне была вынуждена прислушиваться к ним. Не слушаться, о, нет — но всё-таки считаться.

Десятки депутатских запросов, сделанных Леоновым, звонки, письма, просьбы — вся эта работа спасла тысячи и тысячи деревьев по всей стране.