Послесловие к мятежу.1991-2000. Книга 2 - Андрей Савельев

Такова заключительная цитата письма, тонко намекающая на готовность к новым подвигам. Тихий Депутат нисколько не сомневался, что станет депутатом в четвертый раз. Все от того же округа. Москвичи могут пожертвовать Россией, но “специалистами в области финансов” — никогда.

Демократическая пресса

Российская журналистика — что может быть гаже и паскуднее! Все, кто имеет хоть крупицу совести, не в состоянии терпеть этой наглой, липкой мерзости, заливающей страницы газетных страниц. От них до того непереносимо “несет исподним бельем чичиковского Петрушки”, что даже опасный для любого политика Минкин из “Московского комсомольца” бежал, затыкая нос.

Грязь — вот стихия демократической журналистики, дорвавшейся до свободы слова.

Фельетонист Трясучкин, галвред Ноздрев, корреспондент Любострастов, только и глядящие, что бы еще вымазать помоями, во что бы еще плюнуть сочнее — вот свиные рыла, вломившиеся в наш повседневный быт ос своей слюнявой “литературой”.

Наши газеты — это, как говаривал Салтыков-Щедрин, “всероссийские клоповники”, “посевая смуту, они едва ли даже предусматривают, сколько жертв она увлечет за собой: у них нет соответствующего органа, чтоб понять это. Они знают только одно: что лично они непременно вывернутся. Сегодня они злобно сеют смуту, а завтра, ежели смута примет беспокойственные для них размеры, они будут, с тою же холодною злобой, кричать: пали!”

Что такое газеты, кои многие из нас читают ежедневно? Снова обратимся к Салтыкову-Щедрину.

“Внешний вид газеты действует чрезвычайно благоприятно. Большого формата лист; бумага — изумительно пригодная; печать — сделала бы честь самому Гутенбергу; опечаток столько, что редакция может прятаться за ними, как за каменной стеной. Внизу подписано: редактор-издатель Ноздрев; но искусно пущенный под рукою слух сделал известным, что главный воротило в газете — публицист Искариот. Не тот, впрочем, Искариот, который удавился, а приблизительно. Ноздрев даже намеревался его ответственным редактором сделать (то-то бы розничная продажа пошла!), но не получил разрешения, потому что формуляр у Искариота нехорош.

Со стороны внутреннего содержания газета делает впечатление еще более благоприятное. В передовой статье, принадлежащей перу публициста Искариота, развивается мысль, что ничто так не предосудительно, как ложь. “Нам все дозволяется, — говорит Искариот, — только не дозволяется говорить ложь”. И далее: “Никогда лгать не надо, за исключением лишь того случая, когда необходимо уверить, что говоришь правду. Но и тогда лучше выразиться надвое”.

Главные редактора газет становятся у нас прямо-таки крупными политическими деятелями, возомнившими себя в праве судить обо всем, всему давать оценку и даже требовать для себя какого-то особого места в общественной жизни.

“Замечательно, что есть люди — и даже немало таких, — которые за эту тактику называют Ноздрева умницей. Мерзавец, говорят, но умен. Знает, где раки зимуют, и понимает, что по нынешнему времени требуется. Стало быть, будет с капитальцем. Покамест, однако ж, ему везет. У меня, говорит, в тылу — сила, а ежели мой тыл обеспечен, то я многое могу дерзать. Эта уверенность развивает чувство самодовольства во всем его организме, но в то же время темнит в нем рассудок. До такой степени темнит, что он, в исступлении наглости, прямо от своего имени объявляет войны, заключает союзы и дарует мир. Но долго ли будут на это смотреть меценаты — неизвестно. Нет, как хотите, а Ноздрев далеко не “умница”. Все в нем глупо: и замыслы, и надежды, и способы осуществления. Только вот негодяйство как будто скрашивает его и дает повод думать, что он нечто смекает и что-то может совершить. Вся его сила заключена именно в этом негодяйстве; в нем, да еще в эпидемически развившейся путанице понятий, благодаря которой, куда ни глянешь, кроме мути, ничего Пользуясь этими двумя содействиями он каждодневно будет твердить, что все, кто не читает его паскудной газеты — все это враги и потрясатели. И найдутся простецы, которые поверят ему…”.

Что такое наш публицист-демократ. А вот извольте:

“Перед вами русский обыватель, которого нечто беспокоит. Что именно беспокоит? — то ли, что власть чересчур обострилась, или то, что она чрезмерно ослабла; то ли, что слишком много дано свободы, или то, что никакой свободы нет, — все это темно и загадочно. Никогда он порядком не мыслил, а просто жил да поживал (как, например, ваш Пафнутьев), и дожил до тех пор, когда “поживать” стало невмоготу. Тогда он вытаращил глаза и начал фыркать и припоминать. Припомнил нечто из истории Кайданова, подслушал выражения вроде: “власть”, “свобода”, “произвол”, “анархия”, “средостение”, “собор”, свалил этот скудный материал в одну кучу и стал выводить букву за буквой. И что же! на его счастье оказалось, что он — публицист!”

“Всем нынче стало известно, что слово тогда только оказывает надлежащее действие, когда оно высказано горячо и проникнуто убеждением, но что же, кроме совести и основанного на ней миросозерцания, может дать ему эти качества? А так как, по обстоятельствам времени, сделалось уже ясным, что без помощи слова вселенную уловить нельзя, то нуждающиеся в этой помощи, подыскав подходящего пройдоху, говорят ему:

— Можешь ли ты, пройдоха, за такое-то лакомство, во все колокола звонить, что помои представляют самый целесообразный для человеческого питания корм?

— Могу, — отвечает пройдоха и начинает обдумывать, какую такую совесть надо иметь, чтоб пропагандировать помои.

И непременно найдет, потому что иначе он не напишет ни повести, ни комедии, ни передовой статьи, ни фельетона, ни даже ученого исследования”.

И вот эти публицисты-пройдохи, что возымели у нас невероятную способность влиять на настроения, “не чувствуют потребности ни в одной из тех святынь, которые для каждого честного человека обязательно хранить в своем сердце. Нет для них ничего доброго, заветного, так что даже представлением об отечестве в их умах соединяется только представление о добыче — и ничего больше. Все это сообщает их деятельности такой размах, такую безграничность свободы, какая обыкновенному смертному совсем недоступна. С неизреченным злорадством набрасываются эти блудницы на облюбованную добычу, усиливаясь довести ее до степени падали, и когда эти усилия, благодаря общей смуте, увенчиваются успехом, они не только не чувствуют стыда, но с бесконечным нахальством и полнейшею уверенностью и безнаказанности срамословят: это мы сделали! эта безмолвная, лежащая в прахе падаль — наших рук дело!”

Кумиры современной публицистики, имя которым легион, совсем недавно изменившие своим прежним идеалам и ставшие принципиальными адептами нового (новыми только для них) мировоззрения, должны, по всей видимости, оставить от прошлого “суеверия” лишь одну заповедь — веру в свободу печати. В Конституции РФ, ставшей квинтэссенцией их своеобразного правосознания, она изложена в ст. 29 (пункт 5), которая гласит:”…гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается” При этом каждый наделен правом свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом (пункт 4).

Хотя конституционное право с декабря 1993 года не знает термина печать и не придает свободе печати характера конституционной свободы человека и гражданина, но она, безусловно, растворена в более высокой, более значительной категории информации, являясь всего лишь ее частным случаем.

Постольку, поскольку до настоящего времени, начиная с эпохи борьбы за “эмансипацию” от пресловутой 6-й статьи, никто, насколько известно, не посягал на эту свободу, а ограничения касаются теперь лишь способов, благодаря которым она может быть изыскана, получена, передана и т. д., позволим себе встать на иную точку зрения, не совпадающую с общепризнанной или дозволенной к распространению.

Сначала обратим внимание на одну конституционную особенность. Возможно, авторы Основного Закона сознательно заложили ее в упомянутую ст. 29: массовая информация должна быть в Российской Федерации абсолютно свободна; она ничем не может быть ограничена; но обычная информация ограничивается “законными способами”.

Из этого следует, что если свобода массовой информации ничем не ограничивается и законность ее поиска, получения, передачи, производства и распространения не предполагает какого-либо регламентирования, то простая информация, напротив, допускается лишь такими способами, которые предусмотрены и определены законом. Простая информация стеснена перечнем сведений, составляющих государственную тайну. Для массовой информации государственных тайн не существует. В области массовой информации цензура запрещена. Простая информация подцензурна, ибо цензура в той или иной форме, конечно же, содержится в требовании узаконения любых способов ее трансформации с момента появления и до акта потребления.