Эта покорная тварь – женщина - В. Гитин

Некоторое время спустя мадам Дюфло объявила мне, что она намерена отправиться на ярмарку в Версаль и что я должен сопровождать ее. На следующий день мы отправились в путь. Прибыв на место, мы оставили в лавке слугу сторожить наши товары, а сами устроились на постоялом дворе. Хозяйка потребовала две комнаты, но вследствие большого стечения иностранцев на ярмарку нам могли отвести только одну комнату; нечего делать, пришлось покориться своей участи. Вечером мадам Дюфло велела принести большую ширму и разгородила комнату надвое, так что у каждого из нас был свой уголок. Перед сном хозяйка читала мне наставления в продолжение целого часа. Наконец пришло время ложиться спать; я пожелал ей покойной ночи и через две минуты был уже в постели.

Вскоре из-за ширмы послышались глубокие вздохи. Я объяснил их усталостью моей хозяйки: ведь шутка ли, целый день приходилось устраиваться и хлопотать! Я потушил свечу и уснул сном праведника. Вдруг спросонья мне послышалось, что кто-то тихо произносит мое имя: «Эжен»... Это мадам Дюфло, это ее голос. Я не отвечаю. «Эжен! — снова взывает она,— хорошо ли вы заперли дверь?»

— Да, сударыня.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, посмотрите еще раз, прошу вас. Никогда не лишнее принять меры предосторожности.

Я повиновался и, уверившись, что все в порядке, снова лег в постель. Едва я успел повернуться на левый бок, как моя барыня снова начинает ныть и жаловаться. «Какая отвратительная постель! Я вся изъедена клопами. нет никакой возможности сомкнуть глаза. А вы, Эжен, не страдаете от этих невыносимых животных?»

Я притворяюсь спящим. Она продолжает: «Эжен, да отвечайте же, есть у вас клопы?»

— Право, сударыня, до сих пор не чувствовал.

— А меня так и грызут эти чудовища... если это будет продолжаться, я не сомкну глаз до утра...

Я молчал, но мадам Дюфло не унималась: «Эжен, ради Создателя, принесите свечу! Должна же я прогнать этих отвратительных чудовищ! Поскорей, друг мой, я как в огне горю!»

Я встал, зажег свечу и поставил ее на ночном столике около постели моей барыни. Я был, само собой разумеется, в полном, дезабилье и потому поспешил удалиться, отчасти, чтобы пощадить целомудрие мадам Дюфло, отчасти, чтобы самому не поддаться соблазну обнаженных прелестей моей хозяйки. Но едва успел я скрыться за ширмой, как мадам Дюфло закричала благим матом:

— Боже мой, какой ужас,— это просто чудовище!.. Эжен, подите-ка сюда, прошу вас!

Мне ничего не оставалось, как современному Тесею, и я подошел к постели.

— Где он, этот Минотавр? — сказал я.— Сейчас я лишу его жизни!

— Умоляю вас, мсье Эжен, не шутите в такую минуту... Вот, вот он, ведите — под подушкой?!

Я тщетно пытался увидеть хотя бы тень ужасного животного.

Мадам Дюфло в страхе припала к моей груди и, должен признаться, мы до утра не разомкнули этих объятий.

С этого времени мне было поручено каждую ночь защищать барыню от чудовищ.

Зато дневная работа стала более легкой. Меня окружали заботой, маленькими подарками и лакомствами, меня одевали, обували, кормили и поили за счет казны принцессы, щедрыми милостями которой я пользовался».

                                                ЭЖЕН-ФРАНСУА ВИДОК. Записки

----------------------------------------------------------------------------------------------

Женщина — прежде всего женщина, а потом уже хозяйка, директор, сотрудник и т.д.

КСТАТИ:

«Поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое — ненужным».

Нравы женщин-придворных в сравнении с минувшей эпохой не изменились — те же бесконечные интриги и та же откровенная проституция.

На европейских престолах ярких женских личностей в этом веке уже не заметно, кроме, разумеется, английской королевы Виктории, насаждавшей всеобщее благочестие и суровую неподвижность порядочных женщин в постели во время исполнения супружеских обязанностей.

XIX век характерен таким явлением, как бунтом благочестивой жены против серости бытия и скандальной погоней за призраком любви.

В предыдущие эпохи было по-иному: сексуально озабоченная жена изыскивала возможности получать необходимые ей удовольствия на стороне, оставаясь при этом женой и хозяйкой дома, хорошо понимая, что нельзя совместить несовместимое или объять необъятное, что у брака и пламенной страсти несколько разные свойства, которые вовсе не обязаны совпадать.

В XIX же веке появилась совсем иная тенденция. Со свойственной женщине непоследовательностью, она, выйдя замуж по расчету, с целью обретения стабильного и безбедного существования, с целью надежной и законной реализации своего материнского инстинкта,— через какое-то время вдруг осознает себя несчастной и обделенной любовью, а затем поднимает восстание против сложившегося порядка вещей.

Подобный типичный для этой эпохи образ отразили в своих произведениях два таких великих художника, как Лев Толстой и Гюстав Флобер, причем нужно заметить, что их героини заканчивают жизнь самоубийством.

Собственно, другого исхода и не могло быть: они попытались, вопреки реалиям и законам бытия, совместить мир действительный и мир иллюзорный, желаемый, а такие эксперименты всегда кончались трагически.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

«То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания, то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия,— это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.

— Анна! Анна! — говорил он дрожащим голосом.— Анна, ради Бога!..

Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее.

— Боже мой! Прости меня! — всхлипывая, говорила она, прижимая к своей груди его руки.

Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически ощущала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценою стыда. Стыд перед духовною наготою своей давил его и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его: так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи — то, что куплено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею,— рука моего сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колени и хотел видеть ее лицо, но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.

— Все копчено,— сказала она.— У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

— Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья...

— Какое счастье! — с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему.— Ради Бога, ни слова, ни слова больше.

Она быстро встала и отстранилась от него.

— Ни слова больше,— повторила она, и со странным для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, ни на другой, ни на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать все, что было в ее душе.

Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.

— После, после,— говорила она,— когда я буду спокойнее.