Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека - Василий Бабков

В цитированном выше письме к Гейбовичу Достоевский также пишет о заведенных им новых знакомствах с высокопоставленными людьми, но насколько там его тон проникнут приниженной кротостью, настолько письмо к брату может служить образцом диаметрально противоположных состояний. Эти два письма – к Гейбовичу и к брату – могут служить иллюстрацией того, как велика могла быть у Достоевского амплитуда колебаний между различными проявлениями смирения и гордости.

Вскоре после выхода «Бедных людей», этого произведения, преисполненного самыми кроткими настроениями, Достоевский и сам начинает замечать, что с его самолюбием творится что-то неладное. В его письмах к брату Михаилу мы встречаем, например, такие признания: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие» (1 апреля 1846 г.). «…Но вот самолюбие мое расхлесталось» (начало 1847 г.).

Проявления своевольного полюса в характере Достоевского далеко не ограничивались рассмотренными выше мелкими формами самолюбия и тщеславия. Насколько даже в самых мелочах могли проявляться утонченные формы его гордости, говорит хотя бы следующий эпизод из воспоминаний О. Починковской.

«Он стал было надевать пальто и не мог справиться с его тяжестью. Я помогала ему.

– Вы точно сестра милосердия, со мной возитесь, – говорил он, и при этом опять неверно назвал меня по отчеству, сейчас же сам заметил ошибку и стал бранить себя за «гнусную отвратительную рассеянность».

– Ах, да не все ли равно, Федор Михайлович! – заметила я с желанием успокоить его. Но вышло еще хуже. Федор Михайлович выпрямился, глаза его гневно вспыхнули и голос поднялся знакомым мне раздражением:

– Как «не все ли равно!» – вскипел он. – Никогда не смейте больше так говорить! Никогда! Это стыдно. Это значит не уважать своей личности! Человек должен с гордостью носить свое имя и не позволять никому – слышите, ни-ко-му! – забывать его…».

То, что было сказано о своевольно-кроткой полярности в характере Достоевского, относится и к той форме ее проявления, которую мы выше называли садомазохизмом.

Действительно, наряду с мазохическими, мы, хотя и в меньшей степени, встречаем у Достоевского и садистические реакции. Интересно, что в самом раннем воспоминании, записанном Достоевским о себе самом, мы застаем его за изготовлением хлыстов для истязания лягушек («Дневник писателя», 1876 г., II). Точно так же и в сексуальной сфере, на общем мазохическом фоне, бросаются в глаза его отдельные садистические реакции. «Ты пишешь, что у тебя от моего щипка синяк был, – пишет он жене, – но ущипнул от любви, а так как любовь моя здесь усилилась, то обещаю я впредь щипаться до тех пор пока не разлюблю» (письмо из Эмса от 7 августа 1879 г.).

В связи с интенсивным развитием садомазохизма в личности Достоевского вообще приобретает доминирующее значение элемент мучительства, направленный или на окружающих, или на самого себя. Даже такая вещь, как письмо от любимого брата (Михаила), оказывается для него не только источником наслаждения, но и поводом к мучительным самоистязаниям. Вот как он сам описывает эти состояния в ответном письме брату: «Ты не поверишь, какой сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслаждение – престранное – томить себя. Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его полновесно ли оно, и насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман… Ты не поверишь что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с 1/4 часа; наконец с жадностью нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не перечувствует сердце, читая их!..» (1 января 1840 г.).

Этот же элемент мучительства пронизывает и все творчество Достоевского. Недаром за этим писателем так прочно укрепилось удачное определение Михайловского «жестокий талант».

Что же за характер мы имеем у Достоевского и его героев? Сколько бы мы ни пытались уложить его в кречмеровскую типологию, отличительные черты этого характера всегда давали бы себя знать. Ни «диатетическая» пропорция циклоидов, ни «психестетическая» пропорция шизоидов не покрывают собой той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше.

Лишь в самое последнее время своевольно-кроткая полярность, с такой гениальной глубиной изображенная Достоевским в художественной литературе, начинает находить своих исследователей и в литературе научной. Я имею в виду прежде всего работы современных психиатров, стремящихся восполнить в области характерологии тот пробел, который в этой дисциплине остается и слишком ясно дает себя знать после работ Кречмера. Несколько лет тому назад Б. Д. Фридман [204] формулировал садистически-мазохистический комплекс, как «основной биопсихический комплекс» эпилептоидного характера. При этом он рассматривает этот комплекс, как своеобразную «совокупность противоположных проявлений характера».

Трудно, конечно, при современном состоянии наших знаний сказать, насколько прочна и чем обусловлена связь между эпилепсией, с одной стороны, и обострением своевольно-кротких реакций – с другой. Дальнейшей разработки этой проблемы нужно еще ждать от будущих характерологических и психиатрических исследований. До сих же пор мы имели только первые шаги в этом направлении. Вполне учитывая сложность и неразработанность этой проблемы, я, поскольку это согласуется с собранным мною генеалогическим материалом, буду в дальнейшем называть характеры, в которых имеется резкое преобладание своевольно-кроткой полярности, эпилептоидными. Действительно, в роде Достоевских, наряду с несколькими случаями наследственной генуинной эпилепсии, мы имеем, как у самих эпилептиков (Ф. М. Достоевский), так и у целого ряда их близких родственников, проявления своеобразных характерологических черт, не укладывающихся в рамки кречмеровской классификации.

Что касается эпилептиков, то для них, помимо характерологических компонентов, основным является наличие патологических процессов, выражающихся в судорожных припадках, сумеречных состояниях, амнезиях и т. п.

Посмотрим теперь, в каких формах реализованы и как распределены эпилептоидные черты среди различных представителей рода Достоевских.

Обратимся сначала к своевольным проявлениям эпилептоидного характера.

Едва ли не самым ярким примером в этом отношении может служить отец писателя, Михаил Андреевич Достоевский. Есть основания полагать, что таков же был и отец последнего, т. е. дед писателя. Об этом говорит уже самый факт, что Михаил Достоевский вынужден был оставить родительский дом из-за нежелания подчиниться воле своего отца. Этот эпизод до некоторой степени характеризует не только отца, но и деда писателя.

Интересно, что среди более отдаленных предков Достоевского имеется ряд характеров с различными проявлениями своеволия и даже преступности. Достаточно сказать, что из сорока известных нам предков писателя, живших в XVI, XVII и начале XVIII веков, трое замешаны в грабежах и разбоях, пятеро – в убийствах, и несколько человек в более мелких конфликтах с обществом. Конечно, при оценке этих фактов, нужно принять во внимание ту эпоху, к которой они относятся, когда грабежи и убийства были заурядными явлениями. B этом отношении, как известно, не составляли исключения и те привилегированные слои общества, к которым принадлежали тогда Достоевские. Кроме того, нужно принять во внимание и те источники, в которых дошли до нас эта сведения. В значительной части это различные «книги судных дел» и т. п., куда par excellence должны были попадать документы конфликтного порядка. Но, даже и приняв в соображение все эти обстоятельства, нельзя не признать некоторые проявления своеволия и преступности среди Достоевских того времени настолько яркими, что они, в общей совокупности, как бы накладывают на предков писателя своеобразный spiritus familiaris.

К сожалению, представляется чрезвычайно трудным восстановить какие-либо сведения о ближайших предках отца писателя. Кое-что в этом направлении все же удалось собрать, но это «кое-что» почти ничего не дает для освещения характерологических проблем. Крайняя скудость сведений о родственниках отца писателя объясняется главным образом фактом его разрыва со своей семьей и последующей эмиграцией из Подолии в Москву. «Он никогда не говорил о своей семье и не отвечал, когда его спрашивали об его происхождении», – пишет о Михаиле Достоевском его внучка, Л. Ф. Достоевская, очевидно основываясь на дошедших до нее семейных преданиях об ее деде. Мне удалось отыскать лишь одного из ныне живущих представителей подольской ветви Достоевских – прямого потомка деда писателя. Это оказался известный своими обстоятельными и ценными исследованиями по вопросам наследственности, научный сотрудник Академии наук и Ленинградского университета, Феодосий Григорьевич Добржанский. Из всех сведений, которые он мне любезно сообщил о своем роде, мне представляется более всего интересной та характеристика, которую он дает самому дальнему своему предку (по линии Достоевских), о котором у него сохранились сведения, а именно – своей бабке. Эта бабка приходится племянницей отцу писателя и двоюродной сестрой самому писателю. По семейным преданиям она «отличалась очень тяжелым, своевольным характером. Держала в полном подчинении мужа и детей». Сами собой напрашиваются характерологические параллели между этой деспотичной хозяйкой дома (несмотря на всю скупость штрихов, которыми она очерчена) и ее своевольным дядей – Михаилом Достоевским.