Один триллион долларов - Андреас Эшбах

– Никто вас в этом не упрекает, – сказал Аннан.

Джон кивнул:

– Да. Но в этом и состоит проблема, не так ли? Что нет никого, кто бы мог меня упрекнуть. Нет законов, которые связывали бы меня. Я могу позволять себе все, что хочу. – Джон подался вперед: – Есть одно слово для обозначения организаций, которые делают что хотят, не оглядываясь на закон. Слово, пришедшее к нам из итальянского языка: мафия.

– Всюду, где мы появлялись, уровень зарплаты падал, а социальные программы сокращались. Зато росли наши прибыли, не говоря уже о биржевых курсах. И ясно, что правительства, которые действительно озабочены благосостоянием своего населения, не должны были поддерживать решения, которые к этому приводили. Но в реальности у них не было выбора. И хотя многие правительства все еще пребывают в иллюзии, что могут сохранять суверенитет хотя бы в главных вопросах, на самом деле они не могут этого, и такие концерны, как мой, только наживаются на этом.

Глава Организации Объединенных Наций озабоченно кивнул.

– Когда я говорю «наживаются», я имею в виду, что на этом зарабатываются деньги. Ради этой цели жертвуют всем, ей подчиняют все. Даже Fontanelli Enterprises, как я обнаружил, вопреки всем декларациям о благородных намерениях, всюду, где можно было безнаказанно делать это, сливали в реки ядовитые стоки, свозили на городские мусорные свалки промышленные отходы, отравляли воздух, пренебрегали правилами техники безопасности рабочих, игнорировали природозащитные постановления и обходили предписания врачей и экологов. И почему? Потому что так же поступали все другие. И если я в некоторых случаях пресекал это, мы оказывались в неравных условиях с нашими конкурентами: они могли продавать свою продукцию дешевле, и наша доля на рынке сокращалась вплоть до того, что какие-то производства нам приходилось прикрывать. И получается, что мы вынуждены были поступать как все. Мы все гонимые, которые гонят других. Когда все позволено, мы не можем позволить себе остановиться перед каким-нибудь позорным деянием.

У Джона было странное ощущение, будто он всегда знал, что однажды будет здесь сидеть. Уже в те времена, когда он развозил пиццу на своем велосипеде и проезжал мимо того места, где теперь был припаркован их лимузин. Как будто вся его жизнь была лишь подготовкой к тому, чтобы сказать те слова, которые он сейчас произносил.

– Но разве это идеал? Предприятие, которое может действовать независимо от закона? Я не вижу, чем бы такое предприятие отличалось от преступных организаций. – Он помотал головой. – И я не верю, что этого действительно кто-то хочет. Разбогатеть, может, и хотят, но ведь это можно сделать и там, где действуют правила игры. Но правила игры должны быть справедливы и обязательны для всех. Это исходный пункт. Такие правила игры на самом деле были бы облегчением. В принципе, их-то нам и не хватает.

Генеральный секретарь ООН молчал, подняв брови.

Джон сплел пальцы.

– Во времена Дикого Запада люди продвигались в глубь неисследованного материка быстрее, чем следовавшая за ними государственная власть. Тогда в целых районах правили разбойничьи банды, пока постепенно не воцарялось действие закона. В такой же ситуации мы оказались сегодня вновь. Мультинациональные концерны стали сильнее, чем национальные государства. Это означает не что иное, как преодоление принципа национального суверенитета. В таком случае необходима транснациональная власть, которая установила бы закон и порядок на глобальном уровне.

Кофи Аннан смотрел на него с озабоченной задумчивостью.

– Надеюсь, вы имеете в виду не Организацию Объединенных Наций? – спросил он для верности.

– Нет, – ответил Джон Фонтанелли. – Я имею в виду не ООН.

В эти дни здание на Уолл-стрит, 40, до сих пор известное как Fontanelli Tower, стало объектом интенсивного переустройства. Батальоны грузчиков в униформах выносили мебель, коробки и ящики и грузили их в фургоны, подъезжавшие бесконечной вереницей. Одновременно велись работы на фасаде здания. Нижние пять этажей были расписаны стилизованными человеческими фигурками пяти цветов: красного, желтого, черного, зеленого и синего. Остальные этажи покрасили новоразработанной специальной краской, содержащей оптический осветлитель, и все здание излучало невиданную, почти неземную белизну.

– Что здесь будет? – спрашивали репортеры у прораба.

– Первые пять этажей, – объяснял тот сквозь шум грузовиков и компрессоров, распыляющих краску, – станут штаб-квартирой…

– Нет, та, белая часть?

– О, это?… – Прораб снял защитную каску и вытер со лба пот, смешанный с пылью и краской. – Да, это действительно…

– Так же, как и другие международные организации – ВТО, МВФ, Всемирный банк и так далее, – говорил Джон, – ООН вызвана к жизни правительствами, главным образом для того, чтобы иметь форум для обсуждения вопросов международного значения. Но сама ООН не могущественна. И вовсе не предполагалось создать в ее лице мировое правительство. Напротив, всеми средствами хотели воспрепятствовать возникновению такого всемирного правительства. Поэтому ООН не наделена реальной властью.

Генеральный секретарь нахмурил лоб:

– Что вы хотите этим сказать?

– Есть лишь одна реальная власть на этой планете, – сказал Джон Фонтанелли. – Мне понадобилось долгое время, чтобы понять это. Хотя это должно быть очевидно.

Подвижный мужчина с кудрявыми светлыми волосами подождал, когда фотографы приготовятся к съемке, и широким жестом стянул белое полотно, прикрывавшее доску у входа в здание. И стоял, пылая в фотовспышках, указывая рукой на вывеску, которую он открыл.

На фоне карты мира, напоминающей эмблему ООН, красовалось пять стилизованных голов тех же цветов, которыми окрашены олимпийские кольца – синего, желтого, черного, зеленого и красного, – и примерно так же расположенных.

Внизу надпись: We The People Org. – Headquarters.[3]

У него было чувство, что в груди его тлеет огонь, который пожирает его, принуждая сказать то, что нужно – пока не поздно, не откладывая, не колеблясь. Словно дальние зарницы, вспыхивали на краю его сознания другие мысли: что он не дал слова Полу, хотя они заранее обговорили свои роли; и о Генеральном секретаре: был ли его вежливый интерес действительно интересом? А вдруг он просто не хотел рассердить богатейшего человека всех времен? Но в следующий момент эти мысли снова гасли и забывались.

– Я сбился со счета, – сказал он, – сколько раз я обманывал общественное мнение или как минимум успокаивал его, сколько раз я пытался отвлечь внимание прессы от определенных вещей целенаправленными манипуляциями. Я много часов провел, ломая голову над тем, как подать то, что я намеревался сделать, и в каком виде это дойдет до людей. Я потратил громадные суммы на то, чтобы вызвать в людях определенные эмоции, направить их на что-то или от чего-то удержать, короче, чтобы повлиять на их мысли, чувства и, тем самым, на их решения. И вот я спрашиваю вас: почему, собственно, я это делал?

Вопрос, казалось, повис в воздухе, и Джон Фонтанелли посмотрел в молчаливые лица остальных. Что мог чувствовать Джакомо Фонтанелли, когда сообщал о своем видении? Неужто и его терзали такие моменты упадка духа, эти искры слепящего страха, налетая, как порывы ветра?

– Для чего были все эти ухищрения? – тихо продолжал он дрожащим голосом. – Ведь я же, говорят, могущественный человек. Зачем я так старался оказать воздействие на людей, обычных людей на улице, на фабриках и в метро? Разве мне не все равно, что они думают?

Звук его голоса терялся в стенах кабинета, из окон которого открывался вид на бескрайнее море домов, лишь на горизонте исчезавшее в бурой дымке.

– И вспомните обо всех действительно могущественных людях, величайших диктаторах истории: каждый из них как одержимый старался контролировать и подчинить господствующей идеологии средства массовой информации, держать в своих руках все, что печатает, показывает и говорит. Почему? Ведь если он могуществен, какое ему дело до того, что болтают люди? – Джон сложил ладони вместе, ощутил в кончиках пальцев биение пульса. – Потому что у них не было реальной власти. Потому что и у меня нет реальной власти. Только видимость одна.

Теперь, наконец-то, будто очнувшись из оцепенения ужаса, Генеральный секретарь снова принялся кивать, на сей раз с облегчением, и улыбка заиграла на его губах. Джона охватило чувство, похожее на пьяный восторг: он, сын сапожника из Нью-Джерси, говорит с первым лицом Организации Объединенных Наций – и тот его внимательно слушает…

– Есть лишь один действительный источник власти на земле, – сказал Джон с таким чувством, будто изо рта его выпадают стальные слова, – и это сами люди. Народ. И говоря это, я говорю не о том, что должно быть. Я говорю не о какой-то благородной идее или красивой утопии. Я говорю о факте, который так же непреложен, как движение светил на небе. Человек, который хочет обладать властью, должен убедить других встать на его сторону и оказать ему поддержку – это демократия; или заставить других забыть, что они обладают властью, заставить их верить, что они немощны. И это тирания.