Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Полная несхожесть с академическим миром северного Оксфорда, где царят интеллектуализм, скептицизм или интеллектуальный католицизм. Толкиены, Фейт и Кристофер заходят выпить кофе и подискутировать; благоухающие облака бесед; в цене стиль и юмор; позы, диалектика. Французская манера вести разговор, континентальная, элегантная, но постоянно скатывающаяся к типично британскому, замысловатому абсурду. Сознательно неправильное использование открытий логического позитивизма; игра словами.

В их обществе я чувствую себя как неуклюжий тупой бык в салоне в стиле рококо. И бычьим нутром чувствую, какие они жалкие, поверхностные, презренные. Ведь их трагедия — это в какой-то степени трагедия клоунов, шутов; бессильные, пустые, они должны паясничать, щеголять положением, стилем, ублажать самолюбие. Ни Толкиены, ни Портеры не счастливы в своих отношениях; им не хватает чего-то главного — уверенности, тепла и, в некотором смысле, крестьянской глубины и простоты, какая есть у меня и Э. В их обществе она постоянно молчала, ослепленная всем этим блеском, и одновременно чувствовала отвращение; я воспринимал это спокойно, понимая, что ее молчание не свидетельствует ни о каком комплексе; удивленные взгляды меня только забавляли. У нее есть способность постигать сущность вещей, они же виртуозы поверхностного — большая опасность для мозга. Платон — сама гармония, их же разум — тиран, подавляющий сердце и чресла.

Родительские чувства. Портеры не наказывают Кэтрин, предпочитая все спокойно объяснять. В основе это сократовский взгляд на разум, равный доброте. Но мне не нравится, что Подж мочится при дочери; а когда она вскарабкалась на перила лестницы высотой двенадцать футов, его спокойное «очень опасно, но нужно позволять это детям» показалось мне чудовищным. Нельзя подвергать ребенка опасности или шокировать его только для того, чтобы произвести впечатление просвещенного родителя на гостящих у него посторонних людей. Беспредельный эгоцентризм.

Косность цивилизованного человека. Потребность в действии, слово «цивилизация» обрело чуть ли не бранное значение! перерубили одну из важных артерий.

Писатель хочет охватить весь мир; мир же ждет от писателя некой изюминки. Величие путают с индивидуальностью, «провидение» со словесной изощренностью. Э. критикует написанные мною недавно рассказы — говорит, надуманные и т. д., — но меня больше тревожит обвинение «отсутствие собственного стиля». Я не люблю обманчиво привлекательное письмо, когда все, что не является совершенно новым, объявляется клише. Придумывать остроумные сравнения и метафоры легко, слишком легко. Отчасти это новые трудности — страх оказаться поборником какой-то идеи, патологический страх современного человека показаться наивным. Можно сказать, что двусмысленность приносит плоды; в худшем же случае это просто хорошая страховка.

Что мог, я сделал — будет время, почищу эти рассказы. Конечно, назначение художника-новатора вроде Пикассо — пользоваться самой разной техникой. Всему — хозяин, ничему — раб.

12 декабря

Nuit blanche[494], во время которой мы все проанализировали, наговорили друг другу много непростительных вещей и ни к чему не пришли. Как обычно, это произошло в конце счастливого дня. Теперь Э. постоянно возвращается к проблеме руководства, жизненной цели, она все время обвиняет меня в том, что я не говорю ей, «куда иду, в чем смысл нашей жизни и на что, черт подери, нам жить». Конечно, условия, в которых мы живем, хуже некуда: крохотная однокомнатная квартирка, постоянная нехватка денег, ее работа. Теперь она обвиняет меня также в том, что я испортил наши отношения (Салли и Санчия). Тут я ничего не могу поделать — если она предпочитает относиться к этому как к порче, пусть будет так.

А вот желание, чтобы ею руководили, идет из самых глубин ее натуры. Это желание гонит ее от мужчины к мужчине, она верит, что где-то существует идеальная любовь, идеальный муж и любовник — Рой с его авторитетом и благородными понятиями о любви и браке и Джон, исповедующий языческую любовь и наслаждение, — два в одном. Однако раньше или позже ее отношения с мужчинами обязательно заканчиваются — либо уходит сама Э., либо своими придирками она доводит очередного мужчину до бешенства. Когда на нее накатывает, бессмысленно пытаться спорить или что-то объяснять, она обязательно извратит твои слова. Меня пугает ее стремление к истине, сверкающей, абсолютной истине, — так мотылек летит на огонь, и кончиться такой полет может только страданием и смертью. Я вернул бы ее Рою, если бы это могло помочь. Но представление Роя о человеческой природе настолько идеалистическое, настолько католическое, в нем так много догмы и так мало настоящего психологизма, что возвращение видится мне как доставка преступника на место каторжных работ, — это, возможно, заслуженное наказание может еще больше ее озлобить. Как закоренелый преступник, она всю жизнь «таит это в себе».

Ее гложет тоска по порядку; я же говорю, что никакого порядка нет, — его можно обрести, только пожертвовав реальностью; счастье в абсурдном мире возможно лишь при условии самообмана или утешения от мысли, что ты можешь в какой-то степени представлять себе реальное будущее; то есть реальность есть хаос, а наша собственная ценность складывается из признания этого факта и попыток это исправить. Но Э. жаждет веры, объяснения, Панацеи.

17 декабря

Жду ее; она ушла с Роем на празднование конца семестра. У меня нет никакого права сердиться, но я сержусь. Затянувшаяся неопределенность их отношений представляется мне страшной ошибкой. И не потому, что их брак рухнет во второй раз, а потому, что он в основе своей несчастливый. Маскарад в дурном вкусе — то, что он хочет возобновления отношений, а она соглашается притворяться его женой. Э. называет это экспериментом. Все это из двадцатых годов. Конечно, я тоже виновен, но свою вину таю глубоко. Я могу понять, когда она ездит повидать Анну, но идти с Роем на вечеринку… Как мало гордости у Роя! Я считаю это извращением и допускаю, что такая двусмысленная ситуация доставляет ему тайную радость.

Нужно постоянно помнить о ее возможном уходе, хотя такой вариант будет просто ужасным. Но она так часто угрожает мне этим, что я стараюсь как можно лучше подготовиться. Надо только повторять себе, что все пройдет, — иначе невозможно перенести внезапную острую боль. Моя вера в любовь и женщин подвергнется в этом случае серьезному испытанию; если я когда-нибудь стану относиться к ним беспристрастно, значит, любовь невозможна.

Наша любовь наперекор обществу; против — деньги, условности, покой, порядок. Наверное, я рехнулся, раз продолжаю бороться.