Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

при этом какая-то необычная ущербность взгляда или, может быть, жеста. Впрочем, она вовсе не отражалась на интеллекте одного из хранителей имперского трона и проявляла себя разве что в излишней нервности движений. Человек неопытный ничего бы не заметил, но я сразу обратил внимание на постоянное шевеление пальцев его десницы, особенно мизинца и безымянного, а также на вертевшийся вокруг правого виска указательный. Иногда палец опускался в ушную раковину и что-то там упорно искал. Держу пари, что высокий председатель, хоть и не качал ногой, но наверняка выводил ею под столом некоторый замысловатый узор. Что гнело этого человека? В чем он мог быть не уверен – ведь не в себе же?

Как будто мои мысли нуждались в подтверждении, он тут же начал заседание, огласив ясно продуманную повестку дня. Без вступительных слов и упования на волю Всевышнего. И сразу возложил на нас тяжелое бремя, почти что ответственность за происходящее, твердо сказав, что именно раздоры среди господ медиков были одною из главнейших причин распространения эпидемии по городу. Положа руку на сердце, он не был совсем неправ, но все-таки, не было ли это немного несправедливо, особенно по отношению к тем, кто не мог, и уже никогда не смог бы ему ответить? Ведь столько раз за время мора мы взлетали, несомые очевидной надеждой, дабы немедля ухнуть в очередную пропасть. Не потому ли в наших действиях не было слаженности и – да, определенной жесткости – лучшего слова мне не найти. В таких ситуациях, рискну я теперь сказать, продуманная жесткость просто необходима. Но она может принести пользу и, что не менее важно, восприняться народом как должное только при условии откровенности властей, сколько бы болезненными ни были их действия.

Итак, нам надлежало немедля дать согласованный ответ на ряд вопросов. Для ясности их зачитали дважды. Во-первых, следовало определить название моровой язвы, иначе говоря, назвать слово, которое давно висело у всех на языке, но до сих пор ни разу не было явственно и утвердительно произнесено в высоком собрании. Во-вторых, дать решительное суждение о пользе карантинов и о том, кого туда потребно помещать и под каким видом. В-третьих, высказаться о путях заражения: идет ли оно благодаря миазмам, посредством воздуха или для возбуждения недуга необходимо прикосновение к больному или предметам его обихода? И последнее: есть ли какие способы излечения или хотя бы воздействия на болезнь?

Легко заметить, что вопросы эти – не одного ряда, что одновременно делало нашу задачу и легче, и труднее. Наименование «чума» было уже несчетно говорено в кулуарах этого здания и за его пределами и особой сложности не несло. Разве что нас мог настигнуть державный гнев за ошибку, нынешнюю ли, давешнюю, особенно если дела примут дурной оборот. Тогда мы могли бы поплатиться за теперешнюю ретивость или прошлую неуверенность. Но все же констатирую: страх в зале заседаний отсутствовал или, по крайней мере, был нами согласно приглушен.

Вопрос об излечении мы, конечно, обошли, но, словно по обоюдному сговору, это умолчание нам было позволено. А в остальном повторили сказанное ранее: язва передается путем прикосновения к больному или его вещам, поэтому изоляция всех пациентов строго показана с санитарной точки зрения, а карантины необходимы. Заразные же помещения необходимо сначала окуривать, а потом проветривать. Здесь мы долго спорили, в каком порядке совершать эти действия, пока не пришли к очевидному: ведь после окуривания все равно придется проветривать. Усилия, которые столько образованных людей затратили для составления небольшого документа, с содержанием которого все они были согласны почти с самого начала, еще раз свидетельствуют о том, до какой степени мы устали.

141. Выводы

Написали, господа доктора, написали, все верно, а ничего нового. Мы ж до единой строчки оные советы знали, мы ж даже их соблюдали по мере сил. И что? Был ли толк от карантинов-то энтих или только народное озлобление? И мрут, мрут-то по-прежнему, по шесть, а то и семь сотен в день, обезлюдеет город скоро, одни солдаты останутся, и врачи, да еще заключенные.

Однако граф, или если по официальному, то генерал-фельдцейхмейстер изволил сказать, что хучь новостей в оном документе и нет, а все же есть. Существует на то ее императорского величества твердое мнение: какие меры ни принимай, и какие институции – так и изволил выразиться, «институции» – ни построй, не будет пользы без исполнения их полного, а не половинного и не на две трети. Особливо, добавил, сие верно для моровой язвы, которой дай малую лазейку, так она в нее тут же пролезет и сведет на нет усилия многих верных государевых помощников. И при всех уже грозно заметил, что недостаточно самому быть хорошим караульным, надо следить, чтоб и соседний пост не дремал.

Всем больным – карантин без исключений, прикосновения же к их пожиткам и разграбления никоим образом не допускать. За ослушание – грозные кары, а, напротив, за исполнение – благоволение и щедрость, с расстановкой подчеркнул, неистощимая щедрость самой государыни. Еще сказал, что строгость мер противоэпидемических нужно искупать народу послаблением: устройством в некоторых местах бесплатного кормления (только чтоб никакого вина) да работами общими полезными за мзду различную.

Ах, слова-то верные, да как такое счастие устроить? Город уж наполовину мертв, зияет мерзостью запустения. Заранее готовиться надо было, а не ждать, пока гроза Господня ударит по нам звонким молотом. Ан впрочем, делать нечего, будем по мере сил запрягать. Веет, веет уже в небе холодом, авось и пронесет. Перекрестимся при сих словах. Ввечеру еще надо в церковь забежать, свечку поставить да к иконе приложиться.

Нищих же из города граф велел удалить в отдельный карантин, а кошек да собак бродячих, от которых, по мнению господ докторов, существует опасность заражения, всех перебить. Пущай каторжные постараются.

142. Отпевание

Громко хоронили благочинного, громко и торжественно. Положили покоиться ему там же, где мученичество принял – так генерал-фельдцейхмейстер, говорят, самолично распорядился. Вымыли, вычистили монастырь, солдат у входа поставили, всех, кого надо, известили и велели непременно быть. Только чистой публики немного набралось. Как иначе? Вестимо, боязно: ведь вовсю еще гуляла по городу коса острая.

Архимандрит вышел к пастве в полном облачении, властный, как прежде, – видывал его ранее Еремей, пусть издалека, ни в чем не изменился владыка, только взгляд потемнел, посуровел малость. «А был ли он тогда в монастыре?» – не мог вспомнить Еремей, отказывалась голова, расплывалось у него в памяти о том дне одно черное пятно. Должен был архимандрит по указу Синодальному объявить сорокоуст покойному да его убийцам