Мясной Бор - Станислав Гагарин

30 мая. Мясной Бор снова перекрыт. В Огорелях, которые мы миновали несколько дней назад, оккупанты. Они торопятся занять территорию, которую мы оставляем, ставят под угрозу тылы основной группировки армии, нацеленной на Мясной Бор.

Утром приезжал знакомый командир из антюфеевской дивизии.

— Жмут! — ответил он на вопрос, как у них дела.

Дивизия Антюфеева по-прежнему творит чудеса. Но и эти храбрецы не все могут. Между деревней Вдицко и Финевым Лугом гитлеровцам удалось прорвать нашу оборону.

3 июня. Наш островок все меньше. Накануне вечером редакции определен участок обороны. Мы с Николаем Дмитриевичем изучали его: по фронту около двухсот метров. Люди, свободные от выпуска очередного номера газеты, находятся на боевых постах.

Дважды налетали бомбардировщики. Потери: четверо убиты, шестеро тяжело ранены, двое сравнительно легко. Почти все пострадавшие — наши ближайшие соседи, армейский отдел политпросветработы. Бомбы вывели из строя обе их машины. Убит воентехник Цыганков — наш постоянный внештатный корреспондент. За минуту до смерти он разговаривал с нашей машинисткой Валей Старченко. Когда послышался вой приближавшихся стервятников, Цыганков шутливо спросил ее:

— У нас будете умирать или к себе пойдете?

Спустя час мы хоронили товарища, устлав могилу ветками цветущей черемухи. Изувеченное тело погибшего с головой закутано в плащ-палатку. Бросаем в могилу комки влажной земли. Под их ударами упруго вздрагивает коченеющая нога…

6 июня. Поступил срочный приказ немедленно сменить место расположения. Пришлось прекратить печатание очередного номера. Во всем чувствуется лихорадочная поспешность. К вечеру выясняются причины переполоха. Оказывается, ночью было предпринято наступление двух наших армий — 2-й ударной и 59-й — навстречу друг другу. Губительный огонь противника не позволил расширить прорыв.

7 июня. Медленно продвигаемся вперед, преодолевая за ночь не более 500–800 метров. Из-за отсутствия бензина газету будем печатать вручную. Николай Кочетков полдня ходит возле трехтонки, прикидывая, как бы получше приспособить деревянную ручку к заднему, приподнятому над землей колесу автомобиля, от которого внутрь кузова уже протянут ремень к маховику печатной машины. Умелец Кочетков сделает… Объявлена запись добровольцев крутить колесо. Редактор просит записать его первым.

По дороге к Мясному Бору миновали могилу Всеволода Багрицкого. Эти места я не узнал — так все изменилось с зимней поры. На дереве еще сохранилась фанерка: «Я вечности не приемлю…» Холмика уже нет. Могила обвалилась и наполовину заполнена черной водой. В воде плавает хвойный, тоже почерневший венок. Мы подошли к могиле с Борисом Бархашем, обнажили головы.

А сзади раздавались нетерпеливые гудки автомобилей.

— Эй, почему остановились?

— Скорее проезжайте! — подскочил к нам незнакомый шофер.

— Тут похоронен наш товарищ, — сказал Борис Бархаш.

Недалеко от могилы Багрицкого — огромная, заплывшая болотной жижей воронка. Зимой ее не было. Вражеская фугаска не оставила в покое поэта и после его гибели.

12 июня. Ночью филолог Перльмуттер принял по радио материалы о поездке Молотова в Англию и США. Готовим экстренный выпуск. Редактор с группой молодежи отправился за бензином. Николай Дмитриевич собрался выпрашивать на газету со всех машин по литру или кто сколько не пожалеет. К газете хорошо относятся, и редактор рассчитывает на успех экспедиции.

Плохо с продовольствием. На костре кипит жиденький суп, заправленный крошечной щепоткой крупы. Заварку для чая заменяют смородинные листья. Саша Летюшкин приспособился варить «зеленые щи» из какой-то болотной травки-трилистника. Эту травку наш сибиряк Ятин называет кислицей.

Наборщик Голубев принес корректурный оттиск, на обороте которого выведены карандашом шутливые строки, свидетельствующие о неистощимом оптимизме нашего «корректорного цеха». Вот начало нового стихотворного опуса Жени Желтовой, названного ею «Есенин на военный лад»:

Хорошо б за Волхов Живым перебраться…

В конце стихотворения указаны точные обстоятельства и условия творчества: «Сочинено 11 июня 1942 г. в 12.00. Жду оттиска с машины. Лес. Дождь. Солнышко. Бомбежка».

13 июня. Вечером наш квадрат леса снова бомбили восемнадцать «хейнкелей». У зенитчиков редкая удача — сбили сразу пять самолетов. С полуночи появились слухи о том, что путь через Мясной Бор открыт. Пока только для пеших…

Противник жмет. Сдана Ольховка. Это прямая угроза Новой Керести, в районе которой мы стоим.

От Антюфеева возвратился Чазов. За последнюю неделю антюфеевцы уничтожили более четырех тысяч гитлеровцев. Это в шесть раз больше тех штыков, которыми располагает дивизия. Вчера за десять часов противник выпустил по расположению дивизии не менее тысячи снарядов и столько же мин. Антюфеев говорит, что еще одного такого напора ему не сдержать. Враг все время подтягивает резервы. А у него очищены все тылы. Боеприпасов нет. Нет продовольствия. И все-таки они держатся, держатся!..

С КП армии вернулся редактор Румянцев. Никаких отрадных новостей. Никаких успехов в проклятой дыре.

— Военный совет фронта требует от бойцов, командиров и политработников армии вести решительную борьбу с трусами и паникерами, распространителями провокационных слухов, — сказал он. — Но я думаю, что вряд ли, однако, в этом есть потребность. Трагические обстоятельства до конца вскрыли духовные и нравственные качества человека. Мне еще никогда не приходилось встречаться с такой строгостью и подтянутостью, которые особенно характерны для всех в эти дни. Словно бы каждый принял твердое решение, которое не может быть ни пересмотрено, ни отменено».

…Борис Бархаш вернулся с командного пункта армии, принес последние новости.

— В Мясном Бору осталось пробиться метров триста, — сказал он Кузнецову, — Вроде подкинут нам штурмовую авиацию, появятся те летчики, к которым мы пробирались с Родионовым. И вот еще что. Держи…

Он протянул ответственному секретарю листовку.

— Гарус, начальник поарма, велел дать в номер…

— Сделаем, — просто сказал Кузнецов. Листовку читать не стал — еще вчера Румянцев принес ему из штаба такую же, но публиковать в газете команды не давал.

А к вечеру прибыл из-под Ольховки Лазарь Перльмуттер и радостно сообщил, что фашисты изготовили к атаке сорок танков, но вдруг налетели наши штурмовики и с одного налета «пришмандорили» четырнадцать штук.

— Как ты сказал, Лазарь? — улыбнулся Виктор, — Что сделали?

— Пришмандорили, — повторил филолог и растерянно посмотрел на ответсека. — Что-нибудь не так? А, ты про этот термин… Мне один старшина рассказывал и попутно употребил. Солдатский язык, Витя… Жаргон войны.

— Этот жаргон существовал и до прошлого года, Лазарь, — возразил Кузнецов. — Словечко давнее, с детства его помню.

Он принялся было развивать мысль на тему, почему нельзя злоупотреблять слэнгом в журналистике и даже в художественной литературе, но увидел вдруг, что товарищ вовсе не слушает его.

— Что с тобою, Лазарь? — спросил его Кузнецов.

— Меня скоро убьют, Виктор, — спокойно ответил Перльмуттер. — Вот я и думаю о том, что останется от меня в мире, в котором вы будете продолжать существовать.

Когда затевали такие речи, считалось, что человек сам себя приговорил, а где и как смерть найдет обреченного — вопрос времени, не больше.

Поэтому Виктор замолчал и сказал (философски:

— Никого не минует чаша сия… Кто раньше, кто позднее.

— Хотелось бы закончить интересную работу о Лермонтове, — вздохнул Лазарь. — Начал перед самой войной. Теперь уже не судьба. — Он встрепенулся: — Знаешь, Витя, я не жалею, что уйду из вашей жизни так рано. Всего задуманного никому не удавалось исполнить. Но свидетелем и участником каких событий я стал! Ты напиши обо всем этом, Виктор, обязательно напиши…

— Найдется кому писать, — проговорил Кузнецов. — Не дело ты говоришь, Лазарь, заныл будто новобранец. Сам и напишешь… А смерти, если хочешь, как таковой не существует. Мне думается, что есть просто переход из одного состояния в другое. И потом, ты ведь продолжишь существование в нашей памяти. Ведь если погибну я, а ты закончишь войну в Берлине, то напишешь об «Отваге», о товарище батальонном, Севе Багрицком. И обо мне, редакционном шакале Кузнецове…

— Непременно напишу! — воскликнул Перльмуттер. — Не сомневайся в этом, Витя…

— Значит, и я не умру на этой войне, а буду воскресать всякий раз, когда ты вспомнишь обо мне.

— Ты прав, — задумчиво проговорил Лазарь. — Для меня вот Лермонтов никогда не умирал. Да и для всех русских людей тоже…

Они стояли у облепленной болотной грязью полуторки и разговаривали о бессмертии, которое оба давным-давно заслужили.