Брет Гарт. Том 1 - Фрэнсис Гарт

Пожалуй, обманчивый эффект объяснялся тем, что долина имела искусственное происхождение. Лаура-Матильда-стрит была проложена по насыпанной земле. И суша, еще не вполне отвоеванная, постоянно страдала от набегов своего извечного недруга. Не успели мы переехать в наш новый дом, как обнаружили старого жильца, не отказавшегося полностью от своих прав, о чьем присутствии свидетельствовала сырость, выступавшая на стенах подвала, чье влажное дыхание выстуживало нашу столовую, а по ночам пронизывало смертельным холодом весь дом. Никакие патентованные замки не могли помешать его вторжению, его нельзя было изгнать никаким законным или явочным порядком. Зимой его присутствие было особенно заметно; он подрывал корни деревьев, он булькал под полом кухни, он покрывал нездоровой плесенью стены веранды. Летом он становился невидимым, но влияние его на округу не прекращалось. То он покалывал в пояснице, то находил старые больные места и особенно любил добираться до суставов, то в спортивном азарте наносил обитателям швейцарского шале удар под ложечку. Он заманивал в игру маленьких детей, но эти игры кончались обычно скарлатиной, дифтеритом, коклюшем и корью. Порой он преследовал здоровых и крепких людей и изматывал их до того, что им приходилось слечь в постель. Но растительность он содержал в отличном порядке и особенно любил мох и плесень, умудряясь покрывать ими даже дранку, штукатурку и голые камни. Как я уже сказал, он по большей части оставался невидимым, но однажды утром, вскоре после нашего переезда, я увидел с холма его серые, распластанные над долиной крылья, напоминающие сказочного вампира, который, насосавшись за ночь здоровой крови спящих на земле людей, медлит после обильной трапезы. Тогда-то я догадался, что имя ему Малярия и что он гнездится в ужасной долине зловещих миазмов, названной столь незаслуженно Счастливой долиной!

В будни мы слышали приятное гудение литейных цехов, а иногда ветер доносил легкий запах с ближних газовых заводов. На нашей улице обычно бывало тихо, но достаточно было затеять футбольный матч, как все жильцы высовывались в окна, выходящие на улицу, и неосторожный прохожий, по какой бы стороне улицы он ни шел, рисковал заработать синяк под глазом. От каждого проезжающего экипажа наши полы сотрясались и на обеденном столе звенела посуда. Хотя мы были сравнительно защищены от преобладающих ветров, но иногда залетные вихри, заблудившись, нечаянно врывались на нашу улицу и, найдя свободное поле деятельности, издавали ликующий клич и с остервенением принимались за бельевые веревки и дымовые трубы, резвясь до полного изнеможения. Помню поразительную картину, как однажды порывом ветра занесло на нашу улицу шарманщика и как его проволокло по улице, несмотря на все его тщетные попытки ухватиться хоть за какую-нибудь стену, и наконец вышвырнуло с другого конца улицы, а он все это время продолжал крутить шарманку, безуспешно пытаясь служить своему грешному призванию. Но все это были редкие исключения, нарушающие наше тихое и мирное житье. Соседи мало общались друг с другом, хотя и соприкасались весьма тесно. Из окна спальни я мог отчетливо различить, какими яствами уставлен обеденный стол моего соседа, а он, в свою очередь, мог беспрепятственно разглядывать тайны моего туалета. Однако этот «низменный порок — любопытство» сдерживался неписаным законом, и свобода наших наблюдений ограничивалась своего рода примитивными рыцарскими условностями. Однажды изобретательный юнец навел театральный бинокль на хорошенькую девушку, спальня которой была центром внимания соседских глаз. В ответ на это все женатые и холостые мужчины, не обладавшие оперными биноклями, незамедлительно и единодушно осудили его за то, что он столь не по-джентльменски воспользовался своим преимуществом, и подобный случай никогда уже не повторялся.

Этим кратким очерком я хочу закончить перечень домов, из которых я съезжал. С тех пор я переменил еще много квартир, но все они мало чем отличались от тех трех, которые я пытался обрисовать в этих записках. Я остановился на них, как на самых типичных. Пусть читатель вспомнит мой опыт, прежде чем опрометчиво ринуться в тот или иной дом. Мой опыт обошелся мне недешево. В сорняке перемен я искал восхитительный цветок постоянства. Извозчики разбогатели за мой счет. Агенты по найму жилищ были чрезвычайно рады знакомству со мной. А домовладельцы вставали, издали приветствуя меня. Сила привычки до сих пор заставляет меня изучать все объявления на улицах, а читая газеты, я прежде всего проглядываю отделы объявлений, и никакие военные корреспонденции не способны отвлечь от них мое внимание. Но, повторяю, пусть никто не подумает, что я научился обнаруживать с первого взгляда все скрытые недостатки жилища. Мои ковры приобретали самые разные очертания — от параллелепипеда до шестиугольника. Много мебели так и застряло на старых квартирах. Моим бренным членам приходилось довольствоваться голым полом, а иной раз неожиданно падать с неустойчивого ложа. Мне случалось обедать в гостиной и спать в кухне. Но результат всех моих испытаний и перенесенных бедствий сводится к тому, что сейчас я накануне еще одного переселения.

Перевод А. Поливановой

РЕБЯЧИЙ ПЕС

Поднимая глаза от бумаги, я вижу: на крыльце дома напротив лежит пес.

Случайный прохожий, человек сторонний, уж конечно, подумает, что пес стережет хозяйское крыльцо, что это, так сказать, пес с положением в обществе. Не раз я видел, как гости на ходу дружески похлопывали его, воображая, что отдают этим долг вежливости хозяину дома, а пес, утверждая их в этом заблуждении, лицемерно вилял хвостом и извивался всем телом. Но это с его стороны одно притворство и обман. У него нет ни хозяина, ни жилья. Он пария, отверженный; короче говоря, он — ребячий пес.

Далеко не всем известно, что эти слова означают: неисправимый и никому не нужный бродяга. Только тот, кому знакомы разбойничья природа и хищные повадки мальчишек в больших городах, может вполне оценить, что это значит. Для уважающей себя собаки это крайняя степень падения, ниже скатиться по общественной лестнице уже некуда. Поводырь слепца или спутник точильщика стоят много выше. Они по крайней мере обязаны хранить верность лишь одному хозяину.

Но ребячий пес — это раб всей окрестной детворы, им помыкает на улице любой самый крохотный постреленок, он служит верой и правдой не одному какому-то мальчишке, а всей ребячьей стихии. Он непременный участник всех мальчишеских затей и забав, и когда озорники очищают чужие сады и огороды, бьют стекла и развлекаются прочими столь же невинными способами, он тут как тут. Таким образом, в нем, точно в зеркале, отражаются грехи множества хозяев, но у него нет ни единой добродетели, какими, возможно, обладает каждый из них в отдельности.