Товарищ Теннесси - Фрэнсис Брет Гарт

ТОВАРИЩЪ ТЕНЕССИ

(Разсказъ БРЕТЪ-ГАРТА)

Не думаю, чтобы его настоящее имя было известно. Неизвестность имени и происхождения в сущности не представляли никаких общественных неудобств, потому что на Песчаной Косе, в 1854 году, большая часть людей были вновь окрещены. Многие из имен были произведены от какой-нибудь особенности в одежде, как например Дунгари-Джек[1]; или от какой-нибудь своеобразной привычки, как Соленый Билль, названный так вследствие употребления чрезмерной пропорции соли в пище; или от какого-нибудь несчастного промаха, как например Айрон Пайрет, кроткий, безобидный человек, получил свое зловещее имя вследствие несчастного неуменья произносить железный колчедан[2]. Может быть, это было началом первобытной геральдики; но мне думается, что это происходило главным образом потому, что настоящее имя человека в те времена зависело только от личного его усмотрения. «Вас, может быть, зовут Клифордом? — сказал бостонец, обращаясь с невыразимым презрением к новому пришельцу. — Ад битком набит такими Клифордами!» Затем он представил несчастного человека, которого имя случайно было действительно Клифорд, под названием Сойки Черли, — и эта вызванная минутным вдохновением кличка осталась при нем навсегда.

Но вернемся к Товарищу Теннесси, которого мы никогда не знали иначе как под его относительным титулом; мы только узнали впоследствии, что он существовал и как отдельная и самостоятельная личность. Кажется, что в 1853 году он ездил из Покерфлета в Сан-Франциско — главным образом для того, как он говорил, чтобы достать себе жену. Он, однако, не был дальше Стоктона. Там ему приглянулась молодая особа, служившая за столом в отеле, куда он заходил обедать. Однажды утром он сказал ей что-то, что заставило ее улыбнуться не неблагосклонно, не без кокетливости ткнуть тарелку с поджаренным хлебом в его сериозное, добродушное лицо и затем уйти на кухню. Он пошел за ней и вернулся через несколько минут, завоевав еще больше поджаренного хлеба и победных лавров. Через неделю они обвенчались в мировом суде и вернулись в Покерфлет. Я сознаюсь, что из этого эпизода можно было сделать что-нибудь больше, но предпочитаю передать его так, как он рассказывался на Песчаной Косе, в портерных и биллиардных, где всякое чувство подавлялось беспощадным юмором.

О их брачном счастии было мало известно, может быть, потому, что Теннесси, тогда живший с Товарищем, однажды вздумал сказать что-то его жене в свою собственную пользу, на что, говорят, она улыбнулась не неблагосклонно и скромно удалилась, — на этот раз не дальше Мерисвиля, куда Теннесси последовал за ней и где они зажили без содействия мирового суда. Товарищ Теннесси отнесся к утрате жены просто и сериозно, как ко всем явлениям жизни. Но к удивлению всех, когда Теннесси однажды вернулся из Мерисвиля без жены своего товарища, — она улыбнулась и скромно удалилась с кем-то другим, — Товарищ Теннесси первый пожал ему руку и дружески приветствовал его. Ребята, собравшиеся было поглазеть на «взрыв», были, разумеется, возмущены. Их негодование излилось бы, пожалуй, в сарказмах, если б не брошенный взгляд Товарища Теннесси, — взгляд, в котором отсутствовало всякое сочувствие к юмористическим выходкам. Он был человек сериозный, но чрезвычайно внимательный ко всяким мелочам, что иногда ставило других в затруднение.

Между тем общественное мнение постепенно восставало против Теннесси. Он был известен как игрок, заподозрен в краже. Эти подозрения в одинаковой степени компрометировали и Товарища Теннесси. Его постоянная интимность с Теннесси после вышеупомянутого случая могла быть объяснена только преступным сообщничеством.

Наконец, поведение Теннесси обнаружилось вполне и сделалось окончательно возмутительным. Он напал на проезжавшего по дороге в Реддог. Проезжий впоследствии рассказывал, что Теннесси сперва развлекал его одиночество интересными анекдотами и воспоминаниями, но потом нелогично заключил приятную беседу следующими словами: «А теперь, молодой человек, побеспокойтесь мне передать ваш нож, ваш пистолет и ваши деньги. Оружие может ввести вас в лишние хлопоты в Реддоге, а ваши деньги могли бы послужить искушением для злонамеренных. Кажется, вы сказали, что живете в Сан-Франциско. Не премину завернуть к вам». Надо заметить кстати, что Теннесси обладал таким запасом юмора, что никакие деловые заботы не были в силах его совсем подавить.

Эта выходка была последней. Реддог и Песчаная Коса единодушно ополчились на грабителя больших дорог. Теннесси травили почти таким же способом, как его прототип — медведя. Когда собаки сдвинулись теснее вокруг него, он сделал отчаянный прыжок через Косу, выстрелил в толпу перед Аркадой и бросился в Гризли-Кенен; но в этой последней крайности ему вдруг перерезал дорогу небольшой человек на серой лошади. Они с минуту поглядели друг на друга в молчании. Оба были бесстрашны, независимы, полны самообладания; оба — типы той цивилизации, которая в семнадцатом веке была бы возвышена до геройства, а в девятнадцатом считается признаком бесстыдства.

— Какие карты у вас на руках? — спросил спокойно Теннесси.

— Два валета и туз, — отвечал человек на серой лошади, также спокойно и показывая два револьвера и нож.

— Значит, я покрыт, — отвечал Теннесси и с этой эпиграммой шуллера бросил бесполезный пистолет и поехал назад со своим победителем.

Была теплая ночь. Прохладный ветер, обыкновенно поднимающийся из-за гор с заходом солнца, избавил на этот вечер Песчаную Косу от своего присутствия. Маленький поселок был полон теплых смолистых испарений, а гниющие морские выброски на отмели испускали из себя смертоносные миазмы. Лихорадка дня все еще наполняла поселок. По берегу неугомонно мелькали огни, на черном фоне елей окна старого чердака над конторой экспрессов выступали поразительно ярко, и сквозь открытые рамы праздношатавшиеся внизу различали очертания тех, кто решал судьбу Теннесси. А над всем этим, на темном небосклоне резко обрисовывалась Сьерра, спокойная и бесстрастная, увенчанная далекими, бесстрастными звездами.

Процесс Теннесси был веден настолько правильно, сколько было возможно при судье и присяжных, чувствовавших себя до некоторой степени обязанными загладить приговором предшествовавшие неправильности ареста и обвинения. Законы Песчаной Косы были непреклонны, но не мстительны. Раздражение и личные чувства, преобладавшие во время травли, отошли на второй план; овладев Теннесси, они были готовы терпеливо выслушать всякую защиту. В их собственных умах не было никакого сомнения, но тем не менее они готовы были предоставить подсудимому всевозможные льготы. Решив в общих чертах, что ему надлежит быть повешенным, они окружали его тем почтением, которое неотразимо вызывала его беспечная смелость. Судья был более взволнован, чем подсудимый, который, несомненно, злорадно тешился созданной им ответственностию. «Я умываю руки, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте», — было его ответом на все расспросы. Судья — поймавший его и взявший в