Философия Науки. Хрестоматия - Авторов Коллектив

Во всех случаях реальная значимость норм удостоверяется не иначе как через сознание и действия конкретных личностей. Индивид становится ученым не только благодаря тому, что осваивает некоторые эвристические правила действия с материальными и идеальными объектами, но и потому, что «интериоризирует» их, рассматривает как общезначимые, «сплавляет» с миром своих идеалов, ценностей, ориентаций; он овладевает нормами и как принципами взаимодействия с другими учеными, с научными коллективами. Нормы всякой деятельности, включая научно-исследовательскую, — один из механизмов, через которые общество, исторический процесс влияют на индивида, а индивид воздействует на исторически определенные общественные формы, сообщая им относительную устойчивость и динамичность. Применительно к различным сферам человеческого труда взаимодействие индивида и общества через посредство норм существенно варьируется, что и в случае науки требует специального изучения <...> (2, с. 91-92).

Объективные социальные изменения, совершившиеся как вне духовной культуры, так и внутри нее, не только «предъявили» людям знания весьма серьезный общественно-исторический запрос, но и подготовили самые различные (экономические, политические, организационные) возможности для ответа на него. Могут возразить: какое отношение столь обобщенные и с четкостью устанавливаемые лишь позже социально-исторические характеристики имеют к внутреннему миру личности?

И действительно, есть немало оснований считать, что люди, жившие в XVII в., редко мыслили в понятиях, близких таким, как «исторический запрос», «общественная потребность». Они в самом деле не знали, что их век завершает в ряде стран Европы эпоху первоначального накопления, что грядет эра промышленного капитализма. Даже тем, кому — в соответствии с объективными, но позже установленными характеристиками — суждено было стать идейными провозвестниками и защитниками капитализма, по большей части не осознавали свою классово-идеологическую приверженность сколько-нибудь отчетливо. Да и сама буржуазия как самостоятельный класс только еще консолидировалась.

Отмечая, что многие важнейшие объективные характеристики эпохи были уловлены социальным знанием лишь значительно позже, нельзя сбрасывать со счета другой существенный факт: сами объективные социальные изменения становятся возможными только там и тогда, где и когда происходят коренные преобразования личностного мира. Исследуемый исторический период не составляет исключения. Применительно к науке сказанное означает: возникновению нового социального типа научно-исследовательской деятельности сопутствуют, а в ряде аспектов и предшествуют процессы изменения личности ученого, его ориентации. Только на основе таких изменений совершается формирование и формулирование общих нормативных принципов науки, которые, в свою очередь, сообщают невиданное ускорение личностным преобразованиям.

В этом процессе необходимо различать взаимосвязанные стороны и механизмы. Прежде всего требуют более конкретного изучения механизмы связи людей знания с преобразованиями общества и его культуры. Наиболее прозорливые из людей знания в той или иной форме улавливали именно социальный «запрос» эпохи, обращенный к науке. Для нас существенно отметить, что важнейшей «опосредующей инстанцией» стали преобразования личностного мира, формирование самой личностью, занятой в науке, идеалов, ценностей, ориентации, через которые запросы общества реально включались в сознание, мировоззрение ученого и определяли (хотя и не без конфликтов, противоречий) соответствующую систему действий. При этом в значительной степени интерферировали два процесса: выработка новых личностных ориентации человеком знания и формулирование общезначимых норм научно-исследовательской деятельности. Для того чтобы осуществилось такое взаимопереплетение, требовалось важное условие: люди знания, занятые самовоспитанием и личностной саморефлексией, должны были почувствовать, что происходящие с ними изменения, включая несовместимость с традиционным типом «ученого», имеют не просто субъективный смысл, а глубочайшее объективное значение для всего общества. Более того, должна была возникнуть своеобразная синхронность субъективных переживаний, индивидуальных действий многих и многих людей знания, а их единство должно было превратиться в объективный факт культуры, в важную форму социального действия. <...>

Поэтому вполне оправданно вести исследование формирования норм науки, избрав своеобразной «точкой отсчета» мир конкретно-исторической личности ученого (в данном случае — XVII века), преобразование его идеалов, ориентаций, ценностей, даже, казалось бы, сугубо личностных переживаний и находя среди них такие, которые оказались «работающими» принципами науки, нормами, регулировавшими ее функционирование в ту эпоху, а в видоизмененной форме сохранившимися в науке и до сего времени. Необходимо сделать одно замечание относительно особенностей метода исследования науки с применением такой «точки отсчета». Разумеется, он никак не исключает других методологических средств работы — таких, например, какие применяются, когда выясняют главным образом объективные процессы, происходящие в обществе (технико-экономические, политические, идеологические и др ), и выявляют их влияние на науку, взятую в виде некоей целостности, когда рассматривают формы и способы деятельности научных сообществ и т.д. Что касается изучения личности ученого и норм науки, то и здесь, конечно, возможны многообразные способы подхода. <...>

Личностный мир конкретного человечка любой эпохи чрезвычайно сложен и противоречив. Порою мы, соблазненные поисками «исторических созвучий» с нашей эпохой, несколько сглаживаем противоречивый контекст деятельности и самовыражения личности ученого прошлых исторических периодов. Нередки случаи, когда исследователи сначала берут нормы науки в виде некоторой «идеальной модели», а потом наталкиваются на обескураживающий факт: реальное поведение ученых и их действительные ориентации представляются сплошь да рядом отклонением от «чистых» нормативов. В таком положении оказался на первых этапах формирования своей концепции столь серьезный социолог науки, как Р. Мертон, что впоследствии заставило его ввести идею об «амбивалентности», т.е. двойственности, противоречивости ориентаций и действий ученого в том случае, когда при наличии внутренних колебаний ученый все-таки действует в согласии с «чистой» нормой науки. Думается, дело не только в сложности процесса освоения и применения учеными норм науки. Само формирование и формулирование последних — не менее противоречивый процесс. Гипотеза, от которой мы далее будем отправляться и которую будем обосновывать, состоит в следующем.

Обязанные своим происхождением конкретной эпохе и конкретным личностям, нормы науки рождаются не в «чистом виде» — не только в форме самых общих нормативных идеалов, которые настолько отвечают сущности науки и настолько «отвлечены» от исторических условий, что оказываются пригодными и для последующих периодов. Если для целей исследования и, возможно, для целей воспитания полезно оперировать только «идеальной» нормативной моделью, то следует учитывать, что в действительной практике научно-исследовательской деятельности определенного исторического периода «работает» иной — сложный, противоречивый — сплав нормативных принципов. Они реально «работают» в качестве норм именно потому, что общие «идеальные» принципы конкретизируются и порой довольно существенно модифицируются благодаря «разрешающим» и «запрещающим» принципам разной степени обобщенности, детализированности. Независимо от того, сколь четко сформулированы такие принципы именно в качестве норм, они все-таки реально «работают», действительно организуют познавательные действия ученых и их общение. <...> Формирование и применение норм науки, взятых в их целостности, — труднейший социальный процесс, тесно связанный с другими сторонами развития общества и его культуры. Подобно тому как в борьбе со старыми знаниями и методами, в напряженном творческом поиске ученого, в муках сомнения и своеобразного самоотрицания рождаются новые идеи, гипотезы, концепции, — подобно этому нормы науки не «наследуются» как некое неизменное достояние, но получают новый смысл и содержание, пополняются достаточно конкретными новыми нормативными принципами, обретаемыми на тернистом пути компромиссов, временных поражений и частичных побед. Формирование и формулирование учеными новых нормативных принципов научной деятельности — никак не плавный и безличный процесс, но тоже напряженнейший поиск, порой приобретающий характер сложнейших личностных драм и социальных трагедий. Эго ведь и борьба ученого с самим собой, сложное преобразование личностью собственных ориентации. Но чтобы понять ее смысл для отдельных ученых, для института науки, для общества и судеб его культуры, не следует, повторяем, ограничиваться самыми общими формулировками, где ориентации ученого и нормы науки предстают только как идеалы, — необходимо рассматривать их в той живой и противоречивой конкретности, в какой идеалы переплетаются с многообразными реальными (функциональными) ориентациями и нормативами, которые в своеобразной для науки форме выражают исторически значимое противоборство нового и старого на социальной арене вообще, на почве культуры в частности и в особенности (2, с. 94-99). <...> Нормы науки не сводятся, как принято изображать их в социологии науки, к трем-четырем нормам-идеалам, сформулированным столь общо, что они становятся приложимыми к науке вообще — и далекими от реальной практики науки. Гораздо точнее, как нам представляется, понимать нормативные принципы науки как исторически конкретную, сложно дифференцированную систему взаимосвязанных нормативных установлении различной степени общности и различного уровня. Нормативные элементы системы находятся в процессе модификации или коренного изменения. В систему включаются вновь возникающие элементы; между новыми и старыми нормативными принципами приходится выбирать, что, как отмечалось, порождает борьбу и конфликты внутри общества, института науки и в «микрокосме» конкретной личности. Система норм науки объединена со многими реальными компонентами действительного научно-исследовательского процесса — с самим исследованием, с общением ученых, с возникновением и функционированием научных учреждений. Обычно эта система многообразнее, сложнее, противоречивее, нежели ее отражение в произведениях и документах, где делаются попытки фиксировать господствующие и вновь возникающие нормы, сделать их объектами осуждения или признания, т.е. превратить в осознанный факт для научного сообщества. Поэтому пристальное внимание к стихийному нормативному творчеству не менее важно, чем изучение рефлективных по отношению к нему формулировок. Степень дифференцированности и проясненности нормативной системы, складывающейся в определенный период развития науки, — важнейшее свидетельство ее социально-исторической обусловленности, показатель внутренней социальной интегрированности науки и ее способности функционировать именно в качестве относительно самостоятельного социального организма (2, с. 107).