История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

обозляло против меня. Как исключенный из партии я чувствовал себя в этой борьбе беззубым. Вокруг меня нарастала зловещая атмосфера. Директор перестал со мной разговаривать и уж, конечно, теперь не взял бы меня на завод. Правда, колхозники, которые не удостаивались пировать вместе с правлением, открыто поговаривали, что вот если бы на месте директора был Юров, тогда в нашем колхозе был бы другой порядок. Это морально поддерживало меня, но не могло застраховать от опасности быть обвиненным, оклеветанным «знатными людьми».

Ведь им верили, а мои слова и слова незаметных рядовых колхозников были бы бессильны, если бы им вздумалось меня обвинить в каком-нибудь смертном грехе, например, в контрреволюционном подрыве их авторитета как руководителей. Это тоже заставляло подумывать об «эвакуации» отсюда.

Когда проходило изъятие заворовавшихся, ряд колхозов остался без председателей. Из некоторых приходили ко мне и просили, чтобы я согласился быть у них председателем. Я отказывался, говоря, что мне как исключенному из партии, брать на себя такое дело неудобно. Тогда некоторые колхозы обратились в партячейку, чтобы меня допустили к ним на руководство. Ячейка, снесясь с районом, предложила мне идти в какой-либо колхоз в председатели либо хотя бы членом правления, но я опять отказался.

Учитывал то, что если колхоз и независимо от меня не справится с планом лесозаготовок, хлебосдачи или с какой-то другой задачей, то меня, как исключенного из партии, могут отдать под суд как вредителя. Я знал, что в таких случаях в условиях деревни трудно себя реабилитировать. К тому же мне было известно, что секретарь райкома Цвыбак настроен ко мне неприязненно, это еще более усиливало мои опасения.

Я охотно пошел бы в колхоз рядовым членом, но это было невозможно, так как до распределения урожая мне не на что было бы существовать. Мы и так не каждый день имели необходимый минимум хлеба.

Чтобы иметь возможность хоть как-нибудь существовать, я устроил Ольгу в столовую льнозавода с зарплатой 25 рублей в месяц. Это в переводе на муку было около полпуда, но работа давала ей право на получение 10 кг муки по пониженной кооперативной цене. Поступила она на эту работу с 1 сентября, когда директор еще не ощущал от меня беспокойства и не был настроен ко мне враждебно. Но недолго пришлось ей поработать. Однажды она мне рассказала, что заведующая столовой Сенникова почти половину сваренного к обеду мяса не пускает в распределение на порции рабочим, а убирает его для себя.

Я ей посоветовал сообщить об этом члену ревкомиссии кооператива Бересневу, слесарю завода. Результат последовал очень скоро: назавтра же директор сказал Ольге, чтобы она убиралась из столовой. Оказывается, Сенникова «экономила» мясо и другие продукты не только для себя, а ели все это и директор, и представитель рабочего контроля над столовой некий Пономарев, старший сортировщик. Все они были члены партии.

Столовая вообще-то содержалась не от завода, а от местного кооператива, с правлением которого Ольга и подписывала договор. Казалось, и уволить ее мог только кооператив. Но это только казалось, а делалось все проще. Фактически директор командовал и секретарем ячейки, и председателем месткома, и правлением кооператива. Человек он был не столько облеченный для всего этого необходимой властью, сколько типом такого рода, которые в прежнее время говорили: «Не перечь моему ндраву!» Раньше, как он сам же рассказывал, перед ним трепетали все, когда он пьяный изволил выходить гулять.

Понятно, что при таком характере и положении директората, еще учитывая, что он был вхож во все районные органы, любил похвастать, что и в ГПУ ему все ребята свои, все его в сельсовете опасались, и он легко узурпировал права других работников. Привезут, к примеру, в кооператив мануфактуру на стимуляцию заготовок хлеба или льна, а Дураков приходит и, окинув взглядом полки, приказывает: ну-ка, отрежь мне этого 10 метров, этого 15 метров. Не знаю, решились ли бы перечить, если бы он потребовал и половину всех товаров. И если он этого не требовал, то только потому, что денег не хватало. Но зарплату свою он всю вбивал в покупку мануфактуры. Метр сатина, например, в кооперативе стоил 1,5–2 рубля, а на рынке 6–8 рублей, и про директора говорили, что он на этой разнице хорошо «зарабатывал». Утверждать этого не могу, но набирал он слишком много, чтобы это было для себя.

Однажды меня встретил председатель КК-РКИ Зыков, приезжавший в наш сельсовет по какой-то очередной кампании. Он знал меня хорошо по моей прежней работе.

— Ты что, Юров, не подаешь заявления о восстановлении в партии?

— Зачем? Раз вы признали, что я не годен для партии, то я уже начинаю с этим мириться.

— Давай пиши. Мы же знаем, что ты был неплохим членом партии.

Я подал заявление, но в нем откровенно написал, что боязнь ответственной работы осталась во мне и до сих пор. Заявление мое разбиралось на месте, в Леденгске членами КК-РКИ Лазаревой и Паршиным.

На разбор угадали и приехавшие тоже в связи с какой-то кампанией сам секретарь райкома Цвыбак и зав. райзо Гоглев. Цвыбак держал себя по отношению ко мне явно недружелюбно, придирчиво. Я заявил комиссии, что рад был бы работать в рядах партии и считал бы большим счастьем мое восстановление, но ответственной работы боюсь из-за своей малограмотности и врожденной робости. Ведь есть немало членов партии из колхозников, которых тоже нельзя использовать на руководящей работе, но это же не мешает им оставаться в партии, работая рядовыми колхозниками. Почему бы и мне не дать такую возможность?

Но мне отказали. Дальше я писать не стал, так как и сам находил, что я не могу быть таким коммунистом, который готов работать везде, куда бы его ни послали. Я знал, конечно, что этому требованию не отвечали очень многие партийцы, а много есть и таких, которые выложили бы свой партбилет, если бы их стали посылать на менее выгодную работу.

Встретив меня позднее еще раз, Зыков позвал прийти в райцентр: мы, говорит, дадим тебе работу. Когда я пришел, мне предложили заведовать постройкой картофелесушильного завода. Дело было в начале августа, а на