Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. История, мыслители, проблемы - Ольга Власова

В «Психической болезни и личности» психологическая история оказывается тесным образом взаимосвязанной с тревогой, которая, обладая конституирующе-конституируемой природой, одновременно и проявляется в поведении, и предшествует ему, как бы задавая стиль и направленность психологической истории. Тревога выполняет, таким образом, функцию a priori существования, и, постулируя это, Фуко перемещает свое внимание от психологической необходимости к экзистенциальной, от психоанализа к экзистенциально-феноменологической психиатрии. Она предстает в этой работе теорией, затрагивающей наиболее глубинные структуры патологического сознания и мира, своеобразной кульминацией исследования внутренних измерений болезни, и ее изучение закономерно приводит к вопросу: «…Если субъективность безумного одновременно и возникает в мире, и есть отказ от него, то не в самом ли мире следует искать тайну этой загадочной субъективности?»[1331].

Наибольший интерес в плане экзистенциально-феноменологических истоков мысли Фуко представляет глава «Болезнь и существование», в которой он обращается к экзистенциально-феноменологической психиатрии, как он сам называет это направление, – феноменологической психологии. В этой главе он преследует цель «погрузиться» в центр патологического опыта и в связи с этим подчеркивает, что для этой цели оказываются недостаточными и неуместными методы естественных наук, что наиболее адекватным здесь становится понимание как интуитивное проникновение. Он отмечает: «Интуиция, ныряющая внутрь болезненного сознания, стремится увидеть патологический мир глазами самого больного; истина, которую она ищет, принадлежит порядку не объективности, а интерсубъективности»[1332]. Именно этот метод, по Фуко, может помочь воссоздать опыт переживания болезни и мир, предстающий патологическому сознанию больного, т. е. мир «который оно воспринимает как объект и который в то же самое время само конституирует»[1333].

Повторяя вслед за Гебзаттелем мысль о том, что «сознание болезни погружено в болезнь, укоренено в ней, и когда оно ощущает болезнь, оно выражает ее»[1334], Фуко сосредоточивает свое внимание на особенностях проживания болезни, а также на основополагающих конституэнтах патологического опыта. Примечательно, что в отношении исследования второго вопроса, следуя специфике экзистенциально-феноменологической психиатрии и главным образом под влиянием феноменологически-структурного анализа Минковски, философ начинает говорить о структурах патологического мира, отмечая, что в случае их исследования ноэтический анализ дополняется ноэматическим[1335].

Эту структуру патологического опыта у Фуко конституируют нарушения темпоральности и пространственности, разрушение социальных импликаций и модификации опыта собственного тела. По сути, описывая эти трансформации, он дает краткий и выборочный обзор экзистенциально-феноменологической психиатрии, а точнее, обобщает высказанные ее представителями идеи[1336]. На его взгляд, в психическом заболевании время утрачивает свою направленность, останавливает свой ход, и при этом лишь накапливается угрожающая масса прошлого. Пространство распадается на части, трансформируются дистанции – близкое может становиться далеким, а далекое близким, объекты вырываются из контекста и начинают жить самостоятельной жизнью – мир больного распадается на части. Изменяется также культурный и социальный мир. Другой человек утрачивает присущую ему совокупность социальных импликаций, теряет свою социальную реальность и превращается для больного лишь в чужака, которого он не может понять, и с которым он больше не может установить диалога. Изменение индивидуального пространства собственного тела завершает эти патологические трансформации: тело больше не является центром мира, и присутствие в горизонте сознания искажается – тело уплотняется и переживается как живой труд, отягощающий существование больного.

Такие патологические трансформации вслед за экзистенциально-феноменологическими психиатрами перечисляет Фуко, и эти трансформации, на его взгляд, сопровождаются совершенно своеобразным отказом от мира: «Больной отчуждает это существование в мир, где проявляется его свобода; не будучи способным сохранить смысл, он отдается во власть событий. В этом раздробленном времени без будущего, этом пространстве без связности, мы видим знак падения, которое отдает больного во власть миру, словно злому року»[1337]. Здесь и находится, по Фуко, узел болезни.

Постулирование сопровождающего психическую патологию отказа от мира как раз и позволяет мыслителю связать внутренние измерения болезни с внешними. Таким образом, именно эта глава и экзистенциально-феноменологическая психиатрия как таковая связывает в «Психической болезни и личности» воедино две составляющих анализа болезни и способствует определению ее единого смысла.

Экзистенциально-аналитические идеи Фуко в «Психической болезни и личности» и во «Введении» к Бинсвангеру различны. Несмотря на обращение к взглядам Бинсвангера и Куна, в первой работе они больше феноменологичны, чем экзистенциальны. Этот вариант отсылает нас в основном к Минковски, а не к Бинсвангеру, и ключевое значение второго в соответствующей главе все же меркнет перед многочисленными и рассеянными по всему тексту отсылками к первому.

Но в исследованиях экзистенциального анализа, в таком пристальном интересе к самому акту выражения помимо Бинсвангера просматривается еще одна значимая для Фуко фигура – Морис Мерло-Понти. Именно его диалектика лежит в основе сюжета «Психической болезни и личности», и именно его «выражение» как тень стоит за фукольдианской трактовкой a priori у Бинсвангера. И несмотря на то, что позже (например, в «Словах и вещах») Фуко выступал против феноменологии Мерло-Понти, следы его экзистенциально-феноменологической системы в исторической эпистемологии все же сохранились.

На основании соединения концепта экзистенциально-априорных структур Бинсвангера с выражением Мерло-Понти и оформляется картина истории возможного с характерными для нее – данными в опыте, но неуловимыми – трансцендентно-имманентными историческими a priori. В центре этой исторической эпистемологии оказывается «факт», причем факт как содержание существования, т. е. такой, каковым его описывает Фуко во «Введении». Патологические факты феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа с их исследованиями конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами – выражением эпистемологического поля живой исторической ткани. Не случайно во втором издании работы «Психическая болезнь и личность» появится фраза: «На самом же деле лишь в истории мы можем найти конкретные a priori, исходя из которых психическое заболевание одновременно с чистым раскрытием своей возможности обретает необходимые очертания»[1338].

Эпистемология зрелого Фуко испытала на себе достаточно весомое влияние его ранних увлечений экзистенциально-феноменологической психиатрией: 1) на основании предложенного Ясперсом для описания проступающего в начале заболевания зияния бытия понятия «метафизическая глубина» и высказанной в «Психической болезни и личности» идеи о том, что безумие, отчуждаясь обществом, все же выражает его сущность, Фуко приходит к представлению о безумии как об истине разума[1339]; 2) экзистенциально-априорные структуры психического заболевания, конституирующие существование больного, трансформируются в исторические a priori, образующие пространство истории; 3) патологические факты экзистенциально-феноменологической психиатрии с ее исследованием конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами как выражением эпистемологического поля живой исторической ткани.

Концепция истории Фуко, таким образом, имеет весьма сходную с экзистенциальным анализом двухуровневую структуру. Место фундаментальной онтологии Dasein занимает историческая эпистемология, пространство Сущего заполняет пространство Истории, на место экзистенциальных a priori приходят a priori исторические, а между двумя уровнями как связующее звено стоит выражение, обеспечивающее трансцендентально-имманентный и контитуируемо-конституирующий характер связи. Эта по своей сути феноменологическая схема, несмотря на последующую «нелюбовь» философа к феноменологии, сохраняется как ядро его исторической эпистемологии.

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не только сформировались в философском пространстве XX в., но имели на него обратное влияние. Идеи их представителей осмысляются в философии, что служит основой для критики, выработки сходных проектов или творческого переосмысления.