Горбун - Поль Феваль

– Почему вы решили, что он не может влюбиться? – произнес принц совершенно серьезно. – Если он действительно влюблен и если это как-то зависит от меня, то обещаю сделать все, чтобы его осчастливить. Бывают услуги, за которые нужно платить не только деньгами.

– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство! – проникновенно промолвил горбун. – Влюбленность, карьеризм, досужее любопытство, я и сам не знаю, как правильно окрестить завладевшую мной страсть. Эти люди смеются, – он окинул взглядом «роковую гвардию» принца, – у них на то свои причины. Но, я-то страдаю!

Гонзаго снисходительным жестом властелина протянул ему руку. Горбун ее поцеловал, при этом его губы дрожали. Внезапно он вскинул голову и заговорил столь странно, что весельчаки вмиг настороженно присмирели:

– Любопытство ли, непомерные амбиции, влюбленность, – в конце концов, не важно, какое название носит зло. Смерть есть смерть, наступит она от болезни, от яда, или от удара шпаги!

Он откинул опустившуюся на лицо шевелюру и, сверкнув глазами, горячо продолжал:

– Человек мал, но он управляет миром. Приходилось ли вам видеть бушующее море, – исполинские водяные валы с пенящимися гребнями, взлетающими под самые небеса? Слышали ли его могучий, неукротимый, подчиняющий пространство и время, заглушающий раскаты грома рокот? Какая непостижимо грандиозная сила! Ничто не способно против нее устоять. Даже прибрежные скалы, эти незыблемые гранитные твердыни, которым на первый взгляд нет износа, время от времени рушатся, подмытые морской водой. Вот над простором волн вы замечаете одинокую худую дощечку, швыряемую из стороны в сторону неистовой стихией. Но что это? К доске прицепилось крошечное существо, издали похоже на птицу. Это человек. Он храбр. Он не дрожит от страха. Трудно объяснить, что поддерживает его дух, его немощное тело: небеса, или преисподняя. Но этот тщедушный, нагой замухрышка, лишенный когтей, шерсти, крыльев, этот смехотворный карлик себе говорит: «Я выстою!» и, в конце концов, покоряет океан. Разве не чудо?

Все изумленно слушали. Никто не ожидал от горбуна такого красноречия.

– Да, – продолжал он, – человек мал, слишком мал. Он попросту ничтожен.

Приходилось ли вам когда-либо наблюдать пламя пожара, его гигантское трепещущее зарево, медно багряное небо, в котором тяжелым непроницаемым куполом распространяется дым? Стоит глубокая ночь, но от зловещих сполохов светло, будто днем. В катастрофах есть свои величие и красота. Говорят, будто император Нерон однажды поджег Рим с тем лишь, чтобы полюбоваться дивным зрелищем. Посмотрите на фасад горящего здания: гладкая стена на ваших глазах превращается в решетку, напоминающую птичью клетку; взгляните на лишенные рам и стекол глазницы окон, на угрюмые провалы дверных амбразур, – тут и там торчат раскаленные концы железных конструкций, будто клыки жуткого чудовища, имя которому огонь. Картина подстать бушующему морю! Ничто не в силах устоять против лютующего пламени, способного превратить мрамор в пыль, искорежить и расплавить металл, испепелить массивные дубовые балки. Уничтожив все, что поддается горению, огонь стихает и, наконец, гаснет. Только его союзник ветер продолжает разносить по окрестностям пыль и пепел. Но что это? На руинах откуда-то появляется человек с киркой и ломом. Кто это: привидение погибшего при пожаре жителя, или живой мародер? Не то и не другое. Это действительно житель разрушенного огнем дома. Но он спасся. Мало того, когда загорелся дровяной чулан, он не растерялся, а сказал себе: «Я выстою!» и прежде, чем покинуть здание, успел снести в подвал самое ценное, справедливо насчитав, что в подземелье огонь не проникнет. Теперь же, поднатужившись и попотев, он расчистил завалы, спустился в подвал и вытащил на поверхность увесистый сундучок с драгоценностями. Как видите, господа хорошие, человек и здесь оказался сильнее, – честь ему и хвала!

Горбун отер лоб, окинул всех хитрым взглядом и вдруг разразился своим скрипучим хорошо нам знакомым смешком.

– Хе-хе-хе! – продолжал он, заметив как заволновались слушатели.

– Доныне я не жил настоящей жизнью. Ведь оттого, что не удался ростом, я не перестал быть мужчиной. Почему бы мне ни влюбиться, добрые мои господа? Почему не быть любопытным, почему не желать достойного места под солнцем? Я уже не молод. Но я никогда и не был по настоящему молодым. Вы находите меня уродливым, не так ли? Однако, прежде я был еще гаже. У меня есть преимущество урода. С возрастом безобразная внешность становится менее заметной. С каждым годом вы теряете, а я приобретаю. На кладбище мы с вами будем друг другу под стать.

И, оглядев всех по очереди, он опять захихикал.

– Но существует нечто похуже, чем безобразная внешность, – вел он дальше. – Это – нищета. Я был нищ. Я никогда не знал моих родителей. Подозреваю, что своим появлением на свет я так напугал отца и мать, что они тут же вынесли меня из дома и оставили на произвол судьбы. Первое, что в этой жизни предстало мои очам, было серое неприветливое небо, низвергавшее на меня, крошечного, беспомощного, дрожащего от осенней сырости, потоки холодной воды. Кто была вскормившая меня грудью женщина? Если бы я ее встретил, то как бы любил! Если и есть в мире человек, возносящий за меня молитвы, – это она. Первое чувство, которое я испытал, была боль от ударов плетки. Еще не умея выражать мысли словами, я осознал, что жизнь – это плеть, терзающая мою плоть. Моим ложем были земля, трава, или мостовая, едой – отбросы, которыми брезговали даже собаки. Отменная школа, господа, не так ли? С первого дыхания я познал боль и лишения. Зло меня не страшит, – к нему я привык. Но вот добро и благодеяния… право же, они меня изумляют, застигают врасплох, от них я дурею, словно человек, впервые попробовавший вина.

– В тебе, приятель, видно, накопилось немало злобы? – негромко произнес Гонзаго.

– О, да, ваше сиятельство, – порой она меня готова разорвать на части. Нередко можно наблюдать, как взрослые люди тоскуют по детству и юности. Я не тоскую. Детство не оставило в моей памяти ничего, кроме боли и голода. Ныне же меня сильнее всего раздражает, когда кто-то счастлив. Ненавижу этих выхоленных родителями красавцев и красавиц! Способны ли в свою очередь они проникнуться состраданием к человеку с несчастной судьбой? Ничуть не бывало! Что же, тем лучше! Насмешки и издевательства закалили мою душу. Того, кто послабее, они, возможно, сжили бы со свету. Но не меня. Я оказался сильнее, я выстоял. Ненависть действовала на меня, как укрепляющий бальзам. Наконец я сделался взрослым и сильным. Остался ли злым, судить не мне, а многих из тех, кто мог бы это сделать, – говорю о моих врагах, – уже нет в живых.