Франция. Большой исторический путеводитель - Алексей Дельнов

А еще потянулись банкиры, предлагавшие любые деньги, и такое доверие обнадеживало больше всего. К сильной личности устремились многие, но, опять же, мало кто в достаточной степени осознавал (первый осознавший - Талейран), насколько сильна эта личность, и что ни на какие роли, кроме первой, она не согласится. «Испытанный им прием простоты, прямоты, непосредственности, некоторой как бы незатейливости и даже ограниченности был им обильно пущен в ход в течение всей первой половины брюмера 1799 г. и вполне удался. Будущие рабы считали своего будущего властелина случайным удобным оружием» (Е.В. Тарле).

Вскоре обозначился крут людей, которые должны были осуществить переворот. Вечером 17 брюмера (8 ноября) окончательно распределили роли, а наступившее утро стало утром 18 брюмера 1799 г. - даты, вошедшей в историю, ставшей даже символической. Хотя основные события развернулись на следующий после нее день.

Гарнизон явно был на стороне Бонапарта. Но все равно поначалу желательно было представиться легитимным спасителем республики, действующим с одобрения обеих палат, надо было добиться от них формального признания этого.

На рассвете вокруг Бонапарта собрались преданные ему генералы, среди них Мюрат, Леклер (оба были женаты на его сестрах), Бернадот, Макдональд. Подтягивались надежные части.

В совете пятисот посвященный во все дела депутат Корнэ выступил с громогласным заявлением, что раскрыт «страшный заговор террористов», покушающихся на республику. Поэтому надо, во-первых, перенести заседания палат из Парижа в пригород Сен-Клу, во-вторых, поручить разгром заговорщиков генералу Бонапарту, для чего назначить его главнокомандующим всеми вооруженными силами в столице и ее окрестностях. За декрет проголосовали и те, кто знал, что за ним кроется, и остающиеся по-прежнему в неведении.

Совет старейшин заседал в Тюильрийском дворце. Туда Бонапарт явился лично, в сопровождении адъютантов. Хорошо говорить он умел только перед солдатским многолюдьем, перед большим скоплением прочей публики он часто терялся. Но из его несвязной речи можно было понять, что генерал обязуется защитить республику и вернуть ей первозданную чистоту. Здесь тоже постановили перебраться в Сен-Клу и доверить Бонапарту командование.

На улице он попал в окружение своих солдат, встретивших его радостными приветствиями. И тут завидел некоего Ботто, которого Баррас послал к нему осведомиться, почему его до сих пор не пригласили принять участие в деле. Наполеон же набросился на него, как будто тот олицетворял собой всю Директорию: «Что вы сделали из той Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир - я нахожу войну. Я вам оставил миллионы, я нахожу грабительские законы и нищету!». И дальше в таком же духе.

С Директорией хлопот не было. Сиейес и Роже-Дюко сами состояли в заговоре, Гойе и Муле были согласны на все. К Баррасу направили Талейрана, чтобы уговорить его подать прошение об отставке. Убеждать Талейран умел, да Баррас и сам понимал, что так будет лучше - его время прошло. Наскоро собравшись, он тут же под надежной охраной отбыл в свое поместье.

Наутро надо было дожать депутатов, предусмотрительно отправленных в Сен-Клу, подальше от возможной нежелательной реакции улицы (хотя вероятность таковой была мала). Совет старейшин опасений не вызывал. Но в совете пятисот состояло около двухсот депутатов из разряда тех, кого по старой памяти называли якобинцами: сохранивших в душе угольки от пыла первых лет революции, тех, кому дороги были идеи «свободы, равенства и братства». Среди них вполне могли оказаться и шальные головы, кандидаты в Бруты, готовые пожертвовать собой, но прикончить нарождающегося тирана.

В Сен-Клу палаты собрались порознь в бывшем королевском дворце. От них ждали, что они по быстрому провотируют передачу Бонапарту полномочий, включая разработку новой конституции, а затем самораспустятся. Но проходили час за часом, а с принятием решения не спешил даже совет старейшин. А из другой палаты поступали сведения совсем тревожные: якобинцы призывали лучше умереть, чем предать республику и открыть дорогу диктатуре.

Бонапарт решился. Сначала он прошел в совет старейшин. Наговорил там громких слов о своей преданности революции и заслугах перед ней. Сам помянул Брута, призывая депутатов заколоть его кинжалом, если он пойдет против республиканских устоев. Но хотя и напомнил для вящей убедительности, что у него вооруженная сила - декрета о передаче ему власти так и не добился.

Входя в совет пятисот в сопровождении нескольких гренадеров, он тихо бросил Ожеро: «Ожеро, помнишь Арколе?» Действительно, это появление в палате было сродни подвигу на Аркольском мосту. На него сразу набросились депутаты из числа непримиримых, обзывая тираном и разбойником, выкрикивая требование объявить его вне закона. Один здоровяк со всей силы двинул невысокого Бонапарта кулаком в плечо. К счастью, спутникам удалось сплотиться вокруг своего командира и вывести его из зала.

Но было кому прийти на смену. В совете, по странному совпадению, в тот день председательствовал брат Наполеона - Люсьен Бонапарт. Он выскочил на улицу и призвал солдат избавить депутатов от «кучки бешеных».

Зал тем временем кипел от негодования, избранники народа были полны решимости стоять насмерть. Но тут послышался рокот барабана, двери распахнулись, и беглым шагом вступил отряд гренадеров со штыками наперевес. Раздался громовой голос Мюрата: «Выкиньте этот сброд отсюда вон!» Солдаты принялись прочесывать помещение, депутаты стали шустро разбегаться, кто через дверь, кто выпрыгивал из торопливо распахнутых окон. Никого не задерживали и не преследовали.

Но потом братья Бонапарты вспомнили, зачем они, собственно здесь: надо оформить произошедшее как полагается, официальным документом. Разосланные патрули отловили часть депутатов - кого по дороге к Парижу, кого на постоялых дворах. Их вернули во дворец, где они подписали все предложенные им декреты, в том числе о самороспуске палаты. После чего были отпущены.

В свою очередь, совет старейшин в тот вечер постановил, что верховная власть в республике передается трем консулам. Ими назначались Бонапарт (первым консулом), Сийес и Роже-Дюко. В три часа ночи новые правители принесли присягу на верность республике. Когда Бонапарт возвращался в коляске в Париж, он был почему-то молчалив и угрюм.

Сначала подготовкой проекта новой конституции занимался консул Сиейес. Но Бонапарт забраковал плоды его трудов: «Я никогда не соглашусь играть такую смешную роль». Из текста следовало, что консулы только назначают руководителей исполнительной власти, после чего функции их, в том числе и первого консула, скорее представительские.

Наполеон сам занялся законотворчеством. Конституция в законченном виде была готова уже через три месяца после переворота. В соответствии с ней во главе государства стояли три консула, из них первый обладал всей полнотой власти, а двое других имели совещательный голос. Консулы назначали сенат, тот, в свою очередь - членов законодательного корпуса и трибуната из числа нескольких тысяч кандидатов, избираемых населением. Если не вдаваться в подробности, вся государственная машина всецело была подчинена первому консулу и устроена была для этой цели идеально. Забегая немного вперед - все винтики этой машины, - чиновники разных рангов, - едва приступив к работе под новым руководством, сразу поняли, что работать надо, не щадя себя. Как не щадит себя их верховный начальник - тот обычно занимался делами по пятнадцать часов в сутки и считал, как помните, что хороший государственный служащий не должен доживать до пенсии.

Конституция была утверждена плебисцитом. За нее проголосовало свыше трех миллионов имеющих право голоса, а против - всего полторы тысячи. Конечно же, можно было говорить о влиянии «административного ресурса», но все же такое соотношение «за» и «против» явно говорит о всенародной поддержке новому главе государства. Во всяком случае, о поддержке людей имущих, причем не обязательно богатых - крестьяне-собственники всегда были одной из главных опор наполеоновского режима.

Сиейес стал было роптать, что его отстранили от реальной власти, но Бонапарт щедро компенсировал ему моральный ущерб. К тому же к обиженному зашел министр полиции Фуше и дружески посоветовал больше не огорчаться. И тот успокоился.

Первому консулу были нужны не независимые советники, а исполнители. В критиках он тем более не нуждался. Из 73 французских газет 60 были закрыты сразу, а еще 9 - через непродолжительное время. Редакторы оставшихся четырех прекрасно понимали, как надо себя вести, чтобы уцелеть.