История Византийских императоров. От Константина Великого до Анастасия I - Алексей Величко

Эта оценка ничуть не отличается от свидетельств, приведённых древним автором. В один из периодов шаткости республиканского строя, когда группа децемвиров пыталась узурпировать власть, сенаторы говорили так: «Мы изгнали царей. Но людям отвратительно было не время царя, коим благочестием дозволяет называть Юпитера, да и Ромула, основателя Рима, и тех, кто царствовал после. При отправлении священных обрядов имя царя также привычно, ибо вызывало ненависть не оно, но царская гордыня и произвол!»[992].

Замечательно также, что даже в республиканское время первым делом вновь избранного консула было совершение жертвоприношений на форуме[993].

Античный мир вообще смотрел на религию как на закон не только для частных лиц, но и для целых народов и государств. Считалось безусловным, что религиозные обязанности также точно подлежат исполнению со стороны народов и государств, как и со стороны частных лиц. Но, в отличие от последних, государство исполняет этот закон не непосредственно, а через институт руководителей в деле религии, священнослужителей, посредников между ним и Богом. Исполнение этих обязанностей со стороны государства считалось тем лучше, чем безупречнее был этот институт и чем большую силу представительства он имел перед Богом[994].

Любопытно, что многие термины, относящиеся к исполнению государственных полномочий, носили сакральный характер и имели религиозное происхождение. Например, латинское «fidelis» означало одновременно и «верующий» и «верный слову». Древнее латинское слово «sacramentum» во времена древней Церкви применялось к церковным таинствам, но по своему исходному значению обозначало солдатскую присягу. Первые христиане называли варваров и язычников термином «pagani», которым римские солдаты обозначали штатских лиц, не имевших понятия о воинской присяге и чести[995].

Издавна в Риме религия являлась государственным учреждением, которым Римское государство пользовалось как воспитательным средством для достижения поставленных перед собой целей. Право и обязанность исповедовать римскую религию принадлежало только римским гражданам, поскольку религиозные верования влияли на все публичные и гражданские права. Покорённые народы сохраняли свои национальные верования, если только те не вступали в конфликт с римским пантеоном. Однако всякий культ и суеверия, казавшиеся вредными, преследовались по всей строгости римского закона[996].

В силу древней правовой традиции вопросы осквернения святынь и проступков против веры не рассматривались в Риме отдельно от иных споров. Различие таилось лишь в компетенции органов, в чьи правомочия входили те или иные судебные дела. Институт понтификов заведовал всеми делами, касающимися общественной религии, но сама область права религиозного была гораздо шире и включала в себя такую отрасль, как право публично-религиозное. Оно составляло предмет общего законодательства, доступного вмешательству государственной власти. Уже при первом римском императоре статус первосвященника и верховного цензора нравов вместе с соответствующей юрисдикцией слились в одном лице — императоре. Как цензор, император сосредотачивал в своих руках блюстительство над законами и нравами[997]. Таким образом, ещё в языческие времена верховная власть сосредоточила в своих руках высшую ординарную юрисдикцию, а также и специальную юрисдикцию по делам веры[998].

И правовое pontifex maximus, родившееся из древнего культа царя, должно было найти какое-то разумное примирение с христианскими первоосновами Римской империи уже при св. Константине Великом. Поэтому вскоре обязанность правового регулирования вопросов общественной религии приведёт императоров к необходимости напрямую вмешиваться в вопросы христианского вероучения.

Уже знакомый нам по предыдущему повествованию Август Октавиан воспринимался — и, надо полагать, не без самоудовольствия — божеством, наделённым особой харизмой. Современники описывали его как повелителя земли, моря и космоса, спасителя человеческого рода. В некоторых случаях его отождествляли с Зевсом, и в одной из надписей в Галикарнасе значится, что бессмертная и вечная природа дала людям высшее благо — цезаря Августа, «отца своего отечества богини Ромы».

На монетах той эпохи, особенно чеканенных на Востоке, Октавиан именуется «явленным богом» и даже «основателем Ойкумены» (!). С этих времен стало традиционным изображать Римских императоров, подчёркивая два их «врождённых» признака — божественность и победоносность. Император изображался также босым, как и все боги, с земным шаром, «державой» в руках, на котором размещалась Ника, богиня победы, и посохом (скипетром). В последующих изображениях императоры увенчиваются венками из дубовых листьев, что далеко не случайно, поскольку дуб являлся деревом, посвящённым Юпитеру[999].

А император Домициан (81–96) начинал свои послания со слов: «Государь наш и бог повелевает.». В 199 г. император Септимий Север (193–211) после блестящей победы над парфянами наградил свою вторую жену, Эмессу Юлию Домну, титулом mater castrorum («мать лагерей»). Отныне её изображение вместе со священным изображением самого императора должно было присутствовать в каждом военном лагере. Он же присвоил себе титулатуру dominus («государь»), от которой некогда отказался император Октавиан, подчёркивая тем самым, что не просто является princes сената, но обладает высшей властью, является господином своих подданных, владыкой, стоящим неизмеримо выше всех остальных римских граждан[1000].

Развивая его мысли, язычник император Диоклетиан сделал титул «dominus» постоянным, и с тех пор с наименованием Римского императора тесно связан термин «царь» («Dominus noster Imperator»). Он же первым возложил на себя диадему, унаследовав в одеянии и убранстве традиции персидского двора. Идея народного суверенитета постепенно ослабевает, сенат утрачивает некоторые свои прерогативы, а законодательство сосредотачивается почти исключительно в руках императора[1001]. Поскольку, следуя древней традиции, первые императоры не принимали таинства крещения вплоть до смертного часа, никакого специального обряда посвящения их на царство не происходило. Однако множество чудесных событий буквально подталкивало христианских императоров к единственно верному пониманию первооснов своей власти.

Святой Феодосий Великий рассказывал о чудесном сновидении, в котором Антиохийский патриарх Мелетий (360–381) одел его в царскую порфиру и возложил на главу императорский венец. Когда во сне народ, заполнивший храм, стал выходить из него, огромная птица спустилась сверху и возложила радужный венец на царя. Все приняли этот сон, рассказанный царём, как знак признания Богом императорского достоинства св. Феодосия I. Хотя известно достоверно, что св. Феодосий Старший принял знаки императорского достоинства от императора Грациана, который и возложил на него диадему. А св. Маркиан заявлял, что стал на царство Божественным жребием[1002].

Откровенно ошибочным было бы утверждение, будто республиканская форма правления Рима не могла примириться с единоличной политической властью. «То, что нравится правителю, — имеет силу закона», — говорил в III в. знаменитый юрист Ульпиан, и это было далеко не единоличное мнение. Другой правовед Дион Кассий вообще был склонен считать императора свободным от публичных законов, то есть от самих основ римского правопорядка, хотя, как полагают, этот тезис с большим сочувствием был принят на Востоке, чем в Италии.

В отдельных случаях, которые, впрочем, численно преобладали, императоры исходили из тех принципов, которые были закреплены за императором Веспасианом (69–79) сенатом. «Что бы ни счёл император правильным, хотя бы и противно обычаю, ради величия государства и религиозных, человеческих, общественных и частных дел, он имеет право и власть это творить и совершать»[1003].

В дальнейшем императоры последовательно закрепляли за собой эти прерогативы. В Кодексе св. Константина Великого говорится, что императору принадлежит исключительное право толковать законы. А по законам императоров Валентиниана, св. Феодосия Великого и Аркадия, законодательная власть делится между сенатом и императором: «Хотя сенатские постановления сами по себе получают постоянную силу, однако же нашими законами мы преследуем ту же цель»[1004].