Лис - Михаил Нисенбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем ведущий из своего угла предложил «очертить линию» и отсечь от любви все ложные смыслы. Руку поднял Антон Махов, Мишин однокурсник. Все в Антоше какое-то рыхлое, подумал Горецкий: длинные слипшиеся волосы, неспортивная фигура, вечно сонные лицо, голос и молчание. Причем если Антон молчит, кажется, он молчит о чем-то странном и идиотском. А когда откроет рот, думаешь: лучше бы уж молчал. Но Махов заговорил:
– Любовь – это, мне кажется, как договор дарения. Я дарю себя девочке или женщине… – По аудитории порхнули смешки. – А девочка дарит мне себя. Ежедневно и на всю жизнь.
«Хорош подарок, – подумал Миша и опять едва удержался, чтобы не фыркнуть. – Поглядел бы я на эту девочку».
– Хочешь сказать, что мужчина теперь в собственности женщины, а женщина – в собственности мужчины? – насмешливо спросила высокая девушка с мелкими чертами лица, сидевшая во втором ряду недалеко от окна.
Антон кивнул с таким простодушием, что Горецкому стало его жалко. Девушка же продолжала:
– А сам себе он уже не принадлежит – этот мальчик или там мужчина?
– Он себя полностью доверил женщине, – важно отвечал Антон.
– Вот и дари себя такому, который собой не владеет, – фыркнула девушка.
Горецкий посмотрел на Тагерта. Тот сидел, погруженный в какие-то невеселые мысли. Но вот он поднял глаза на Антона, перевел взгляд на долговязую насмешницу и произнес:
– Напрасно смеетесь, Светлана Константиновна. У влюбленных и правда с самообладанием непросто. Ну а сами вы что думаете?
Светлана Константиновна передернула плечами:
– Я вообще послушать сюда пришла про всяких там ваших бабочек в животе.
Горецкий увидел, что руку тянет Влада. Не то чтобы Миша прежде не замечал, что Влада хороша собой, но сейчас ее красота поразила Горецкого. В ней не было ни капли кокетства, а в поднятой руке чудилась обреченность.
– Мне кажется, – сказала Влада, вставая, – любовь – это наркотическая зависимость от другого человека.
Договорив фразу, она опустилась на скамью. Странная получилась дефиниция, даже не слишком похожая на Владу. Может, услышанная от кого-то? В любом случае за всем этим мерещился какой-то темный, пожалуй, стыдный сюжет.
– Почему наркотическая? – спросил Антон своим войлочным голосом. – Ромео и Джульетта, по-твоему, наркоманы?
Неожиданно для себя Горецкий вмешался:
– Во-первых, понимай шире. Во-вторых, да, конечно.
Он слышал свой голос и не узнавал его. Миша не читал Шекспира, не видел ни одной театральной постановки по его пьесам, но не сомневался, что главное о Ромео и Джульетте он понимает.
– Я тоже не понимаю, почему ты говоришь «наркотическая», – произнесла Нина Трощук, подняв руку и забыв ее опустить. – Мы зависим от разных вещей, в том числе от хороших. От света, от тепла, от семьи.
– А что ты знаешь о наркотиках? – не унимался Антон, похоже, уязвленный тем, что слова Влады восприняли серьезнее, чем его собственные; на Мишу он не обращал внимания, словно того не было в аудитории.
– Я не наркоманка, если ты об этом, – спокойно ответила Влада.
– Откуда тогда тебе знать о наркозависимости? – Антон обвел торжествующим взглядом собравшихся, как бы пересчитывая свидетелей своей правоты.
Горецкий чувствовал, что на турнир вызывают Владу, а значит, в бой идти ему.
– А ты был на Сатурне? – громко спросил он.
Антон наконец перевел глаза на Мишу, ничего не отвечая: а что ответить на нелепый вопрос?
– …Видел кольца у Сатурна? Своими то есть глазами. Не видел? И что теперь, значит, нет ни Сатурна, ни колец?
– Да причем тут? – возмутился Антон. – Я про Фому, а он про Ерему.
– Да притом, – возразил Горецкий. – Не надо быть космонавтом, чтобы знать про Сатурн. И не обязательно быть наркоманом, чтобы знать о наркозависимости, понял?
Тут подняла руку Маша Солоневич со второго курса:
– А если мама любит ребенка, она тоже наркозависима от него?
– Влада, защищайтесь, что вы на это ответите? – с улыбкой произнес Тагерт.
Влада снова послушно встала и сказала:
– Просто наступает момент… Типа: остановите машину, выпустите меня, не хочу дальше ехать. Меня тошнит! Но машина едет дальше. И хуже всего то, что эту машину не другой человек ведет. Тебе кажется, другой, но на самом деле нет. Ты же сам и есть эта сумасшедшая злая машина.
Она посмотрела на Мишу, а может, ему показалось. Горецкий чувствовал, что с ним творится что-то важное, непонятное, у него кружилась голова, точно от голода, в глазах торжественно смеркалось все, что не было Владой. Он поднял руку и заявил:
– Попробуйте у мамы отобрать сына. У нее такая ломка начнется, мама не горюй.
Раздался смех.
– А что смешного? – продолжал Миша. – Насчет машины. Просто нужно пересесть в другую, я так скажу. Такую, где не укачивает… Такую…
– С карими глазками… – неожиданно вставила Маша Солоневич.
Миша посмотрел на нее строго, покачал головой, но не выдержал и присоединился к общему смеху. Во взгляде Влады он прочел смущенную благодарность. Хотя, возможно, ничего подобного в нем не было написано. Главное, теперь она тоже улыбалась. «Какая улыбка, мама моя! – подумал Горецкий. – Грусть-печаль-тоска-котята!»
•Галина Мироновна смотрела строго и, как случалось всегда, когда она хотела показать нерасположение, целила слегка мимо глаз собеседника или невольно промахивалась.
– Сергей Генрихович, вы помните, что кафедра приняла решение проводить обучение по новому пособию.
Тагерт молчал.
– Нам стало известно, что вы, игнорируя решение кафедры, продолжаете пользоваться вашим старым учебником.
Тагерт слушал внимательно, кивая в такт выговору.
– Кафедра не допустит…
– Решение кафедры, Галина Мироновна, ошибочно. Это решение следует отменить. – Произнося эти слова, Сергей Генрихович продолжал согласно кивать, не теряя прежнего ритма.
На мгновение заведующая потеряла дар речи. К счастью, скоро этот дар к ней вернулся:
– Сергей Генрихович, в университете действует единый порядок. И кафедра не потерпит отклонений от принятого решения. Решение кафедры – это закон!
– Девять лет назад кафедра приняла решение перейти с методички на учебник-словарь. Который, кстати, рекомендован комитетом по высшему образованию, чего не скажешь о желтой брошюре. Разве рекомендация министерства не закон?
Теперь от собеседника уклонялся не только взгляд Булкиной. Заведующая повернула голову к окну, словно никакого собеседника в комнате не было вовсе.
– Предупреждаю, Сергей Генрихович. Кафедра и ректорат настоятельно просят вас направить обучение в утвержденное русло. Я вас больше не задерживаю.
Шагая по коридору, Тагерт ощущал, что пол, стены, стенды на стенах теперь считают его чужаком, нарушителем, преступником. Казалось, недружелюбие прикасается к его лицу, горчит во рту, сжимает сердце. «Ты всего лишь ослушался начальства, но не делал ничего дурного. Как раз наоборот, ты действуешь правильно. Они готовы уничтожить дело твоей жизни, только чтобы поставить тебя на место. Но на какое место нужно встать, чтобы отказаться от смысла жизни? Держись правды и не совершай ошибок, особенно чужих». Он заметил, что лампа в дальнем конце коридора подмигивает – то ли ободряюще, то ли нервно.
•– Что еще должно случиться, чтобы ты решил уйти из этого дурацкого университета?
Когда Лия волновалась, казалось, она
