Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры - Кларк Эштон Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь, на насестах, спало много крупных птиц, и царь, минуя их, был ни жив ни мертв от ужаса. Некоторые птицы зашевелились и сонно чирикнули, словно заметив его присутствие, но никто не бросил ему вызов. Спустившись еще на этаж ниже, Эуворан испытал потрясение, ибо все пространство оказалось заполнено людьми: одни – в одежде матросов, другие облачены как купцы, третьи обнажены и разрисованы охрой, подобно дикарям. Люди стояли сурово и неподвижно, словно заколдованные, и царь боялся их немногим меньше, чем птиц. Впрочем, вспомнив слова правителя, Эуворан понял, что этих людей, как и его самого, захватили в плен, убили и набили из них чучела. Дрожа, он спустился еще ниже и попал в комнату, наполненную чучелами кошек, тигров, змей и прочих врагов птичьего рода. Окна первого этажа башни охраняли гигантские ночные птицы, подобные той, в чью шкуру завернулся царь. И это стало самой большой для него угрозой и самым суровым испытанием его мужества, ибо птицы впились в него огненно-золотистыми глазами и приветственно заухали. Колени Эуворана подогнулись и стукнулись друг о дружку, но, издав звук, похожий на совиное уханье, он прошел мимо, и стражи его не тронули. Дойдя до ворот башни, царь увидел, что от залитого лунным светом утеса его отделяет не более двух локтей. Он по-птичьему спрыгнул с порога и принялся осторожно перебираться с уступа на уступ, пока не достиг вершины склона, у подножия которого себе на беду убил сову. Спуск стал легче, и вскоре царь добрался до леса, что окаймлял гавань.
Но не успел он войти в лес, как вокруг пронзительно запели стрелы, и одна задела царя, который взвыл от ярости и сбросил с плеч птичью шкуру. Это и спасло Эуворана, едва не погибшего от рук собственных людей, которые направлялись к башне с намерением совершить ночной штурм. Царь не сходя с места простил подданных, подвергших опасности его жизнь, однако счел за благо воздержаться от штурма и как можно скорее покинуть остров. Вернувшись на флагманскую галеру, царь приказ капитанам немедленно отплыть, ибо, понимая, как будет разгневана птица-монарх, имел все основания опасаться преследования и почел за благо к рассвету оставить широкую полосу морского простора между островом и своими галерами. Галеры вышли из тихой гавани и, обогнув северо-восточную оконечность Орнавы, устремились на восток, прочь от луны. Измученный долгим постом в клетке, Эуворан, сидя в каюте, ублажал себя обильными яствами; кроме того, царь выпил галлон пальмового вина, после чего осушил еще кувшин золотистого арака с острова Сотар.
На полпути между полуночью и рассветом, когда остров остался далеко позади, рулевой заметил на фоне заходящей луны быстро надвигающуюся стену черных как смоль туч. Стена в небесах росла, постепенно расползаясь и гремя раскатами, точно с грохотом рушились башни; наконец она достигла галер Эуворана и погнала их вперед сквозь хаос, будто ураганы из глубин преисподней вырвались на волю. Галеры разбросало, и на рассвете царская квадрирема осталась одна посреди бушующих волн, а ее мачта была вдребезги разбита вместе с веслами из ярры; ибо для демонов бури галера была всего лишь игрушкой.
Три дня и три ночи, без единого проблеска звезд или солнца в бушующем мраке, галеру мотало по воле волн в водовороте стихий, что низвергались в бездонную пропасть за гранью этого мира. Рано утром четвертого дня тучи отчасти разошлись, но ветер еще рвал и метал, дыша погибелью. Затем впереди смутно замаячила тонкая полоска земли, но рулевой и гребцы были бессильны развернуть обреченную галеру. Вскоре, ломая резной нос и оглушительно треща обшивкой, она врезалась в риф, скрытый летящей пеной, и ее нижние палубы немедленно ушли под воду; судно накренилось, корму задрало вверх, вода вспенилась у фальшбортов с подветренной стороны.
Берег за рифом, едва проступавший сквозь яростно пенящуюся завесу, был угрюм, скалист и суров, а надежда достичь его ничтожна. Не дожидаясь, пока галера уйдет на дно, Эуворан привязал себя пальмовым канатом к пустой бочке из-под вина и бросился в бушующее море с накренившейся палубы, а те из его людей, кто не захлебнулся в трюме и не был сметен за борт ураганом, прыгнули вслед за ним: кто – надеясь доплыть до берега сам, кто – цепляясь за бочки, рангоуты и доски. Большинство нашли смерть в бурлящих водоворотах, кто-то разбился о скалы; из всей команды выжил и выбрался на сушу только царь, в ком жестокое море не сумело погасить искру жизни.
Чуть не захлебнувшись морской водой, царь без чувств лежал там, где прибой вышвырнул его на пологий пляж. Вскоре шторм усмирил свой гнев, гребни волн опали, на небе проступили жемчужные облака, и солнце, поднявшись над скалами, посмотрело на Эуворана с безукоризненно-ясной лазури небес. И царь, в чьих ушах еще яростно бились волны, смутно, как во сне, услышал крик неизвестной птицы. Открыв глаза, он узрел между собой и солнцем парящее на распростертых крыльях разноцветное перистое великолепие, что звалось газолбой. Снова издав резкий и пронзительный крик, похожий на крик павлина, птица на миг зависла над ним, а затем скрылась в расщелине между скалами.
Позабыв о невзгодах и потере гордых боевых галер, Эуворан поспешно отвязал себя от бочки и шатаясь последовал за птицей. И хотя теперь он был безоружен, царю казалось, что пророчество Геола вот-вот исполнится. Вооружившись вместо дубинки доской, которую прибило к берегу, и подобрав с песка тяжелую гальку, он пошел вслед за газолбой.
За расселиной в высоких скалах открывалась покойная долина с тихими ручьями, буйной растительностью и пахучими восточными кустарниками в цвету. Перед изумленным взором Эуворана с ветки на ветку сновало множество птиц в ярком оперении газолбы, но среди них он ни за что не узнал бы ту, за которой гонялся, по праву считая ее перистым украшением своей потерянной короны. Количество этих птиц не укладывалось в голове, ибо сам царь и его народ привыкли считать газолбу единственной в своем роде, как и прочие части короны Устайма. Выходило, что его предки были обмануты моряками, которые клялись, будто птица, убитая ими на далеком острове, была последней представительницей своего вида.
И все же, хотя гнев и смятение были в его сердце, Эуворан решил, что в Устайме любая птица из стаи сойдет за реликвию и
