Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

ключевых мест романа, набросанным очень загодя, не дожидаясь вызревания связующих звеньев, Толстой возвращался для доработки — что оборачивалась фактически переделкой — спустя два, а то и три года после предыдущего сеанса. Так, вчерне готовая уже в начале 1874 года, редакция сцен с Карениным, прощающим Анну и Вронского, целых два года хранила в самой структуре нарратива зачаток главы о покушении Вронского на самоубийство. Оформиться же ей в 1876 году помог всплеск интереса автора к теориям бессознательного: «заколдованный круг» мысленных картин Вронского явился вариантом решения беллетристической задачи — на примере персонажа сделать наблюдаемой того рода ментальную активность индивида, что независима от личной воли. В генезисе романа стреляющийся Вронский был предвосхищен ранней редакцией глав об Анне накануне самоубийства, с доминирующей там метафорой пронзительного света, — редакцией, датируемой, как и развернутый эскиз драмы каренинского всепрощения, началом 1874-го. Те же два года потребовались Анне как творимому персонажу — чье воплощение сквозь череду редакций во многом происходило в обратной действию хронологии, от задуманной развязки вверх по течению будущего текста, — на то, чтобы в точке кульминации решиться отвергнуть безоглядно возможность законного развода.

Тем самым в ОТ кульминация сливает в себе противоположные темпоральные токи генезиса текста и собственно повествования: Вронский в своем суицидальном состоянии выступает и эпигоном, и предтечей кончающей с собою Анны. В конечном счете внутренняя логика произведения вобрала в себя тогдашнюю, засвидетельствованную письмом Н. Н. Страхову, толстовскую рефлексию над стихийными силами творчества («[С]овершенно для меня неожиданно <…> Вронский стал стреляться»), которая где-то еще в романе могла бы обернуться вторжением инородного жанра. Вронского, сказать попросту, не надо было слишком уж принуждать пережить крайнее душевное смятение, а Анну — заявить: «Я не хочу развода».

В других случаях внешний импульс к изменению сюжета или образа на очередном витке работы оказывался не менее сильным, чем требование реализации заложенных в сюжет или образ потенций, и оставлял в мире романа заметные следы столкновения, интерференции с современной фактуальной реальностью — развитием политической ситуации, событием в великосветском кругу и т. д. Результатом такого воздействия могла стать редукция, уплощение персонажа, который при этом наделялся полемической функцией, обращенной столько же внутрь, сколько вовне произведения. И это как раз тот аспект, в котором толстовский роман прочитывается как интригующий вольный комментарий к действительности 1870‐х годов. Колорит злобы дня в некоторых из зарифмованных с современностью сцен, мотивов и фигур дан ярко и отчетливо, в других — приглушенно, подчас обманчиво. Взятые в движении авантекста, самые погрешности против строгого исторического правдоподобия обогащают заключенный в АК портрет эпохи: благодаря оригинальным преломлениям в обрисовке объектов взгляд историка нацеливается на те факторы, тенденции, взаимосвязи, сближения, которыми под другим углом зрения удобно вовсе пренебречь — не к пользе объемного представления о прошлом.

Так, после «обращения» Каренина в пиетистскую веру графини Лидии Ивановны — новелла в фабуле, откликающаяся на общественный ажиотаж 1876 года, — он все больше напоминает пародию на религиозного консерватора того типа, хрестоматийным олицетворением которого через несколько лет явится назначенный обер-прокурором Синода К. П. Победоносцев (в 1876‐м еще мало известный широкой публике, да и, как кажется, самому Толстому, несмотря на наличие общих знакомых). Этот образ персонажа не очень согласуется с предшествующими характеристиками Каренина-бюрократа — несомненно, не либерала по убеждениям, но все-таки, как доказывается выше в главе 3, участника модернизационных мероприятий правительства, начатых Великими реформами. Условно говоря, в Каренине первой половины романа (и значительных пластов авантекста) больше сходства с П. А. Валуевым как министром государственных имуществ, чем с Победоносцевым как будущим главой православного духовного ведомства. И именно эта эклектика аллюзий в персонаже, претендующем на опознаваемость, побуждает присмотреться к подчас парадоксальному сочетанию воззрений в высшей бюрократии той переломной эпохи, к разнородности мотиваций, направлявших карьеру того или иного сановника. Похожим манером превращение Сергея Ивановича Кознышева в пылкого, а то и оголтелого националиста мало гармонирует со сценами и диалогами в разных главах, где герой предстает западником государственнической складки, принципиальным легалистом. Тем не менее приключающаяся с ним под конец романа метаморфоза служит памяткой о той роли, которую стихия эмоций — наряду с идеями, а подчас и перекрывая их — играла в панславистской политике России.

***

Погружение в авантекст, расплетание нитей генезиса побуждают применить к АК излюбленный толстовский же прием остранения — попытаться полностью или частично прочитать роман, абстрагируясь — насколько возможно — от его принадлежности к мировому литературному канону и от аккумулированного за полтора столетия капитала славы. Прослеживая процесс создания АК, с его сбоями, перерывами, фейерверками проб, промедлениями и новыми ускорениями, мы можем четче увидеть Толстого в его соположенности беллетристам того времени — не только членам негласного клуба пишущей элиты, но и авторам далеко не «первого ряда». Черновики убедительно показывают, что творец романа, кажущегося теперь обреченным при рождении на бессмертие, был в каком-то смысле рядовым потребителем литературных клише, сословных стереотипов, ходячих истин, политических и дворцовых новостей, слухов, анекдотов, сиюминутных bon mots и прочих ингредиентов того бульона, который питает сочинительство и приземленного регистра, и высокого полета.

Если верить свидетельству младшего современника, свою оценку прозы Толстого как стилистически небезупречной Иван Алексеевич Бунин иллюстрировал следующим признанием:

Мне хочется в один прекрасный день взять, например, его «Анну Каренину» и заново ее переписать. Не написать по-своему, а именно переписать — если будет позволено так выразиться, — переписать набело, убрав все длинноты, кое-что опустить, кое-где сделав фразы более точными, изящными, но, разумеется, нигде не прибавляя от себя ни одной буквы, оставив все толстовское в полной неприкосновенности[1328].

Можно только гадать, остановилась ли бы такая огранка, раз начавшись, на стилистических шероховатостях и как вообще были бы определены границы «всего толстовского». Важнее другое: впечатление Бунина, будто текст романа ожидает стороннего усилия, чтобы достичь совершенства, согласуется с эмпирически устанавливаемыми особенностями его генезиса.

Логистика производства текста АК была такой, что успех демиургической работы, ведшейся в яснополянском кабинете, в немалой мере зависел от вклада вольных или невольных, званых или непрошеных сотрудников, каковыми выступали и живые люди, и неодушевленные обстоятельства. Издателя «Русского вестника» М. Н. Каткова в связи с АК чаще всего поминают недобрым словом за — да как он мог! — отказ печатать в журнале эпилог толстовского шедевра. Между тем журнальная сериализация, не говоря уже о выплате Толстому беспрецедентно щедрого гонорара, способствовала тому, чтобы проект, не державший автора в том напряжении сил, как это было с «Войной и миром», и даже быстро начавший доставлять ему разочарования и огорчения, все же впечатляюще перерос первоначальный замысел и был своевременно завершен. При этом