Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Я уже говорила о герцогине Гордон и о хорошенькой дочери ее, леди Джорджине. Траур ее по жениху скоро прошел. Она взяла к себе танцевальным учителем старика Вестриса, и однажды вечером мы видели, как англичанка танцевала придворный менуэт, не помню, у себя ли дома, или у меня, или у госпожи Д. Вскоре мы услышали, что герцог Бедфорд, брат покойного, просит руки, обещанной брату его[135]. В самом деле, герцогская корона не последовала в гроб за покойником, а герцогиня Гордон твердо держалась своей системы.

Как добра и как смешна была эта герцогиня! Какое странное впечатление произвела она на меня, когда я увидела ее в первый раз! На балу в моем доме около двух часов утра она взяла графа Филиппа Кобенцеля за руку и повела танцевать англез — танец, который мы тогда очень любили и который на всех балах танцевали раза три-четыре за вечер. И вот герцогиня Гордон, со своею почтенной полнотой, суетливо тащит важную дипломатическую фигуру, да так быстро, как не привыкли передвигаться тоненькие ноги дипломата, который, конечно, любил посмеяться, но не на свой же счет. Впрочем, откровенная веселость его партнерши сообщилась и ему: он охотно начал пробегать туда-сюда вдоль колонны и всякий раз забавно кланялся, когда подавал ей руку; короче, он очень ловко отделался и сам смеялся над шалостью, которую заставила совершить его герцогиня. Но для меня воспоминание об этой паре осталось надолго незабвенным. Такая откровенность в обращении нравилась Жюно: он нашел в характере герцогини Гордон какое-то сходство со своим и потому полюбил ее. После его смерти я узнала, что это внимание не ограничивалось одними словами. Вообще можно сказать, что в то время Жюно превосходно обходился со всеми англичанами, бывшими в Париже. Герцогиня Гордон, мистер Джеймс Грин и многие другие оказывались особым предметом его заботливости.

Из пруссаков, живших тогда во Франции, нравились мне также многие. К госпоже Д. ездила одна прелестная молодая графиня, Елизавета Блюменталь. Всякий раз, когда я встречалась с нею, было наслаждением подойти к ней. Если она еще жива и эта книга окажется в ее руках, я почту за счастье, чтобы она увидела, как дорого мне милое воспоминание о ней, несмотря на множество лет, протекших с того времени.

Был еще некто барон Шак, некогда украшение берлинского двора, желавший, несмотря на время и уже седые свои волосы, и даже на свою толщину, буквально сферическую, оставаться красавцем. Это было довольно трудно. Он был огромен, чрезвычайно затягивался в свой мундир и в обыкновенное платье и казался оттого еще толще. Но при этом оставался всегда веселым, насмешливым, имел такое радостное лицо, на котором невозможно было представить себе слезы. Некогда гроза женских сердец, он еще хотел пленять, хотя у него уже не было средств для этого. Он промотал за жизнь свою три или четыре состояния, любя карты, кости и хорошеньких женщин. Зато он был любезный светский человек, добряк, веселый хохотун. Мы часто виделись с ним, особенно за городом, где Жюно находил в нем веселого товарища по охоте, за столом и в гостиной.

Но из всех иностранцев чаще всех виделись мы с полковником Джеймсом Грином. Грин был одним из тех людей, которых чудно создает природа, всегда верная в своих намерениях. Существо почти фантастическое для наблюдателя. Благородное сердце и высокая душа! Этот добрый, превосходный человек любил все, что должен был любить, и оставался в разлуке со всем милым для его сердца, по собственной своей вине, как говорил он с удивительной своей откровенностью. Он был большой друг герцогини Девонширской (старшей) и всех знатнейших лиц в Англии, какого бы рода ни были они. Потому-то бывало любопытно слушать его, когда он рассказывал о Питте, Фоксе, лорде Мелвилле и множестве других, которых он любил или ненавидел, потому что не знал середины. Он любил Жюно, как должен был любить его человек с таким характером. Это была дружба исступленная, истинная дружба. И он гордился ею с некоторым хвастовством, лестным для моего супружеского самолюбия. Привязанность его ко мне была самая искренняя: он доказывал ее вниманием, заботой и угождением, трогательными для меня, потому что я знала, до какой степени он рассеян. Есть люди безрассудные, которые делаются степенными, чтобы вам понравиться, и жестокие нравом, которые умиляются изредка: одно слово такого человека, сказанное от сердца, трогает больше, нежели ручьи слез из глаз вечно плачущих. Словом, Грин был нашим другом. Вскоре мне придется рассказать о его трагической преждевременной смерти.

Однажды он должен был обедать у нас. Мы ждали его довольно долго и наконец сели за стол, уже не думая, что он придет. Но он явился, когда подавали вторую смену блюд.

— Ну, любезный Грин, — сказал Жюно, — верно, часы ваши отстают.

— О, нет, нет, генерал!.. Но сейчас, проезжая по улице Вивьен, я, к несчастью, поранил старую женщину на двенадцать гиней: это меня ужасно задержало.

В самом деле, карета его сбила какую-то старуху, которая закричала так, что бедный Грин испугался, не раздавили ли ее лошади. Он вышел из кареты осмотреть бедную и, видя, что ничего не случилось опасного, дал ей немного денег и хотел ехать дальше. Но старуха снова закричала, что она умирает. Призвала полицейских, и они задержали Грина, так что он отделался, лишь отдав триста франков. Потому-то он долго после повторял, выговаривая слова неподражаемо, как умели их выговаривать только он и герцогиня Гордон: «Ох, ох, боже мой! Старые женщины нынче очень дороги в Париже!»

Человеком несомненно оригинальным могу назвать лорда Ярмута, нынешнего маркиза Гертфорда. О нем говорили тогда разно, и даже соотечественники рассказывали насчет него самые противоположные истории. Но ясно, по крайней мере мне, что ему свойственны были редкий ум и сметливость, какую трудно встретить даже в самом хитром венецианце и гасконце, разумеется, исключая обман и плутовство. Лорд Ярмут одарен умом ясновидящим, который проницает гораздо глубже, нежели обыкновенно ум его соотечественников, часто очень обширный, но тяжеловатый в понятиях, если сравнивать с лордом Ярмутом. Я думаю, что и тогда он имел уже довольно нелестное понятие о человеческом роде. Это печально в те лета, в каких находился он, но сие было видно в его взгляде, холодном или сардоническом. Он мало появлялся в свете, потому что не любил его, но когда появлялся, то бывал превосходен. Он страстно любил игру, вел игру большую, но благородную, хотя и говорили, что его расчетливость достойна порицания и что если нельзя обвинять ее честность, то можно обвинять справедливость. Но я не вижу, однако, ничего зазорного в том, когда человек старается избежать удара и наблюдает за вероятностями, чтобы воспользоваться счастливым случаем и уклониться от несчастного. По совести, я вижу тут только осторожность — как и в человеке, который, играя в лотерею, выбирает номер, меньше выходивший. Не посещайте игорных домов, но, переступив порог этой нечистой берлоги, действуйте как человек благоразумный, а не как сумасшедший.

Мне рассказывали, что как-то в Англии, играя с одною знаменитой особой, лорд Ярмут начал в какой-то момент постоянно проигрывать, хотя видел, что вокруг нет никого, карты настоящие, а он решительно сильнее своего противника. Они играли или в пикет, или в какую-то другую игру, где имеются только два партнера. Наконец, понаблюдав некоторое время, он открыл причину своего постоянного проигрыша. Двор был тогда в Виндзоре или Брайтоне, и со времени переезда туда принц-регент ввел в моду синие фраки с большими полированными стальными пуговицами, размером с пятифранковую монету. Из приличия фрак всякого, кто являлся к принцу, бывал застегнут, тогда как принц застегивал свой разве чувствуя холод, а этого нельзя было ожидать летом. Таким образом, тот, кто играл с ним, имел на себе семь или восемь стальных зеркал, превосходно отполированных и четко отражавших карты, бывшие на руках противника. Нет сомнения, что все это можно было приписать воле случая; но случай этот заставлял лорда Ярмута проигрывать тысячи гиней, а кто, даже имея миллиона два или три дохода, любит проигрывать? Как только проницательные глаза лорда Ярмута заметили эту ловушку случая, он тотчас расстегнул свой фрак и сказал, отвечая на вопросительный взгляд принца: «Здесь слишком жарко, ваше высочество».