Гайдзин - Джеймс Клавелл

— Может быть… может быть, так оно и есть. Я… я определенно чувствую себя не очень хорошо. — Андре взглянул на Анжелику. — Извините, — сказал он, не отрываясь глядя ей в глаза, голос спокойный и мягкий, внешне опять тот же старый Андре, вся отчужденность, похоть, жестокость исчезли без следа. — Спокойной ночи, Анжелика, вам больше нечего бояться, никогда. Мсье Вервен совершенно прав.

— Да… Да, благодарю вас, Андре. — Она натянуто улыбнулась, и он вышел. Она смотрела на него пристально, стараясь прочесть правду на самом дне его глаз. Она увидела в них одно лишь дружелюбие, ничего больше. Но она не доверяла тому, что видела. И все равно она понимала, что ей придется помириться с ним, принять его неизбежные извинения — притворившись, что она все забыла, и согласившись, что сегодняшнее нападение было просто вспышкой безумия, — после чего они снова станут друзьями. С виду.

Она вздрогнула всем телом. В самой глубине своего существа она теперь осознала, что чего бы он ни потребовал, она рано или поздно должна будет ему это дать. Пока он жив.

Ори дрожал, скорчившись рядом с перевернутой рыбацкой лодкой на галечном берегу. В двадцати шагах от него шумел прибой, волны накатывались и с шипением отступали.

— Ты полный бака, — выдохнул он, вся его ярость была целиком направлена против него самого. Прежде чем он сообразил, что делает, он замолотил рукой в ставни, а потом, ужасаясь совершенной им глупости, бросился прочь, перемахнул через ограду, разыскал весло, которое использовал для отвода глаз, взвалил его на плечо и вприпрыжку помчался через дорогу, слыша за спиной голоса гайдзинов. Его никто не остановил.

«Хирага должен быть прав, — подумал он, чувствуя дурноту. В голове у него все перепуталось, сердце ныло, в плече пульсировала боль и теплая струйка крови стекала из раны, разошедшейся во время его стремительного бегства. — Может быть, эта женщина действительно лишила меня разума. Ведь это безумие — барабанить по ставням, какая мне от этого польза? И какая разница, если кто-то другой повалит её на подушки? Почему это должно так бесить меня, заставлять кровь шуметь в ушах? Я не владею ею и не хочу владеть, что мне за дело, если какой-то гайдзин возьмет её, силой или нет? Некоторым женщинам потребна своя мера жестокости, чтобы почувствовать возбуждение, как и многим мужчинам… э, погоди-ка, так неужели было бы лучше, если бы она тогда сопротивлялась, а не приняла меня со страстью, хотя и была совершенно одурманена лекарством — или притворялась, что была?

Притворялась?

Мысль об этом только сейчас впервые пришла ему в голову. Душившая его злоба немного отпустила его, хотя сердце продолжало колотиться и тупая боль в висках не утихала. Могло ли так быть, что она притворялась? И-и-и-и, это возможно, её руки обнимали меня, и её ноги сомкнулись у меня за спиной, и тело её двигалось так, как никто и никогда не двигался подо мной — на подушках все партнерши ведут себя чувственно, стонут, вздыхают, иногда проливают несколько слезинок, и ты постоянно слышишь: „О, какой вы сильный, как вы измучили меня, никогда раньше мне не выпадала радость быть с таким мужчиной…“ — но каждый клиент знает, что эти слова живут лишь на поверхности, затверженные наизусть как часть их многолетнего обучения, ничего больше, и потому лишены всякого смысла.

Она была совсем другой, каждый миг тогда был исполнен значения для меня. Притворялась она, что спит, или нет — не важно. Вероятно, притворялась, женщины полны коварства. Мне все равно, я не должен был колотить в ставни, как очумелый дурак, я выдал им своё присутствие и укрытие и, возможно, навсегда лишил себя шанса проникнуть туда снова!»

Его злость опять прорвалась наружу. Кулак врезался в деревянный борт лодки.

— Бака! — проскрежетал он, ему хотелось крикнуть это во весь голос.

Шорох гальки под ногами. Насторожившись, он скользнул глубже в тень; луна светила над его головой с гибельной яркостью. Потом он услышал голоса приближающихся рыбаков, болтающих между собой, и снова обругал себя за то, что не был более внимателен. Почти тотчас же бедно одетый рыбак средних лет обошел лодку с кормы и остановился.

— Берегись! Кто ты, незнакомец? — сердито воскликнул он, подняв, как дубинку, короткую мачту, которую нес с собой. — Что ты тут задумал?

Ори не шевельнулся, просто свирепо смотрел на него и на двух других рыбаков, которые подошли и встали рядом с первым. Один из них тоже был в летах, второй оказался юношей, немногим старше самого Ори. Оба держали в руках весла и рыболовные снасти.

— Таких вопросов не задают тем, кто стоит выше тебя, — проговорил он. — Где твои манеры?

— Кто ты, ты не саму… — Старик испуганно осекся, увидев, что Ори вскочил на ноги, в его руке мгновенно появился меч и клинок грозно наполовину выехал из ножен.

— На колени, мразь, пока я не вырезал ваши, бака, сердца — я не стал меньше самураем от того, что у меня короткие волосы!

Рыбаки тут же попадали на колени и уткнулись головами в гальку, жалобно бормоча извинения: повелительный тон и то, как Ори держал короткий меч, не оставляли места для сомнений.

— Замолчите! — прорычал Ори. — Куда вы направлялись?

— Рыбачить, господин, на пол-лиги от берега, пожалуйста, простите нас, но… ну, в темноте… и волосы ваши не…

— Заткнись! Спускайте лодку на воду. Шевелитесь. Очутившись в безопасности в море, где соленый воздух остудил ему голову и его слепая ярость улеглась, Ори оглянулся и посмотрел на Поселение. Окна все ещё горели во французской и британской миссиях, в фактории Струана и в клубе, который Хирага показал ему. Вдоль praia[26] горели масляные фонари, он заметил свет в нескольких окнах других домов и складов; Пьяный Город, как обычно, всю ночь бурлил, винные лавки не закрывались практически никогда.

Но все его внимание было приковано к французской миссии. «Почему? — раз за разом спрашивал он себя. — Почему мной должна была овладеть… ревность, да, именно так это называется. Безумная ревность. Ревновать из-за постельных утех! Бака!

Это все из-за того, что рассказал мне Хирага: „Тайра говорит, их обычай похож на наш для людей из высшего сословия: мужчина не роняет на подушки женщину, на которой женится, до свадьбы…“, из чего вытекает, что этот тайпэн не ляжет с ней, и, поскольку она обещана, никто другой тоже не имеет на это права. Ударил ли я по ставням, чтобы помешать тому человеку взять её или я сделал это, чтобы защитить её?

Или все дело лишь в том, что я не хочу, чтобы кто-то другой насладился ею, прежде чем я сам смогу сделать это во второй раз — получается ещё глупее: как я мог бы узнать об этом? Может быть, это потому, что я стал для неё первым? Никто, кроме тебя, не обладал этой женщиной — достаточно ли этого, чтобы та ночь чем-то отличалась от других? Помнишь, китайцы всегда считали девственность самым сильным возбуждающим средством между Небом и Землей. Не поэтому ли я сделал то, что сделал?