Народы и личности в истории. Том 3 - Владимир Миронов

Кризис Запада был ощутим уже в начале XX в. Признаки упадка западной цивилизации ощущал А. Лосев. Понимание этого пришло к нему во время слушания им в Большом театре вагнеровского «Кольца Нибелунга» (1914). Вспоминая те годы, он писал: «Богам и героям Вагнера потребовалось для построения небесной Вальхаллы похитить золото, извечно таившееся в глубинах Рейна; для самоутверждения героев-богатырей понадобилось путем насилия воспользоваться этим золотом, которое переходило из рук в руки и повсюду приводило к распрям и убийствам, к торжеству смерти над жизнью… И вот вывод, к которому я тогда пришел в результате… философско-музыкальных восторгов: великий композитор-мыслитель пророчествует о гибели европейской буржуазной культуры. Та культура, перед которой нас учили с малолетства преклоняться, обречена, дни ее сочтены, и вот-вот случится что-то ужасное и непоправимое… И сейчас, спустя десятилетия после первого своего вслушивания в вагнеровские откровения, мне ясно, что и у самого Вагнера, и у его почитателей было сознание гибели мира, который вырос на золоте, на капитале…».[609] Кризис нарастал.

Фото М. Наппельбаума. А.Ф. Лосев

В экономической области частично можно быть «западником» (техника и быт): «Мы совмещаем славянофильское ощущение мировой значительности русской национальной стихии с западническим чувством относительной культурной примитивности России в области экономической и со стремлением устранить эту примитивность».[610] Как видим, Н. Трубецкой не видел в том противоречий факту настоящей, а уж тем более грядущей культурной своеобычности России. Надо лишь научиться проводить четкую разграничительную линию между тем, что составляет культурно-технологичное звено и ядро западной цивилизации, и его психолого-идейную безнравственную начинку. Никто же, разумеется, и не призывает отказываться от книг, речи, телефонов, железных дорог и т. д. П. Сорокин писал: «Какая катастрофа разразилась бы в итоге такой потери! Мир взаимодействия людей, похожий при их наличности на могучий непрерывно бурлящий водопад, сразу превратился бы в жалкое, засохшее русло маленького ручья, в котором лишь местами остались бы затянутые плесенью лужицы воды. Потеря речи равносильна была бы смерти сотен миллионов ежеминутно возникающих коллективных единств».[611]

Вон и Пушкин рвался в Европу, даже величал себя «французом» в молодости, любил французский язык и признавался Чаадаеву в этой любви («Mon ami, je vous parlerai la langue de TEurope, elle rrTest plus familiere que la notre»). Но, повзрослев и поумнев, написал: «Поймите же, Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, история е требует другой мысли, другой формулы…» Вспомним и давнее высказывание В. А. Жуковского (в одном из его писем к Гоголю): «Нам в теперешних обстоятельствах надобно китайской стеной отгородиться от всеобщей заразы… ход Европы – не наш ход; что мы у нее заняли, то наше… мы должны обрабатывать его у себя, по-своему, не увлекаясь подражанием, не следуя движению Запада, но и не вмешиваясь в его преобразования… В этой отдельной самобытности вся сила России». Но и эту самобытность как важный фактор решения цивилизационных задач Родины надо поддерживать умно. Разве политика – это неустанный выбор из двух зол?! Трижды прав был В. Шубарт, отмечая в книге «Европа и душа Востока»: «Англичанин хочет видеть мир – как фабрику, француз – как салон, немец – как казарму, русский, – как церковь. Англичанин (американец) хочет зарабатывать на людях (митменшен), француз хочет им импонировать, немец – ими командовать, – и только один русский не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего – средством. Это есть ядро русской мысли о братстве и это есть Евангелие будущего». Но прежде чем думать о всемирном братстве, надо бы в начале хотя бы стать хозяином в своем доме.

Смешно говорить об автаркии во взаимосвязанном мире. Нечего и отгораживаться от мира глухой стеной. Это не даст России преимуществ, не пойдет ей на пользу. Так, доступ во Всемирную торговую организацию нам полезен и необходим. С какой стати мы должны закрываться от Европы и мира на замки и засовы?! Время глухих железных занавесей, видимо, прошло. Хотя разумно-избирательные таможенные барьеры нужны. Удивляет, что никому не пришла в голову, казалось бы, естественная мысль: время настежь распахнутых государственных дверей и экономик для нашей слабой экономики еще не пришло (да и вряд ли скоро придет). Более того, для держащей крепко в своих руках евразийские пути России как раз такая вот ограниченная замкнутость (в границах бывшего СССР) даст больший эффект, чем безграничная свобода, оборачивающаяся грабежом наших недр. Н. Я. Данилевский писал (1867): «Не только особенности русской государственной области требуют самостоятельности и разнообразия ее промышленной организации, а следовательно, и ограждения тех отраслей ее, которые еще слишком слабы, чтобы возникнуть и процветать при соперничестве иностранцев: это является необходимым еще и по особенностям в строе и в развитии русского общества. Еще не совсем окончила Россия борьбу с напиравшими на нее азиатскими народами и едва приступила к борьбе с препятствиями, представляемыми физическими условиями ее территории, как очутилась она лицом к лицу со сплотившимися уже в сильные государственные тела – Западом. Охрана первого народного блага – политической самобытности и независимости – поставила ее в необходимость устремить все свои силы на укрепление своей государственности. Ежели при этой работе зашли слишком далеко, коснувшись нравов, быта, характера жизни народной, как думают некоторые, как думаем и мы, тем не менее, государственная сторона реформы была крайне необходима. Она имела своим последствием, что государственное развитие России, как могущественного политического тела, далеко опередило ее экономическое развитие».

В наших книгах больше места уделено светской истории и культуре. Однако и допустить того, что Святейший Алексий II называет изгнанием религиозных мотивов, исканий и опыта «на периферию человеческой активности», мы все же не можем. Проникновение в глубинные пласты материи с помощью науки и техники требует от человека не только огромных усилий, мужества, таланта, но и веры. Веры в то, что такого рода постижение возможно, что этим преследуется высший смысл бытия, что проникновение в тайны природы не закончится всеобщей гибелью. Здесь нам на помощь в трудные мгновенья и приходит Бог, ибо ум наш несовершенен, а дух недостаточно крепок. Даже Наука порой готова обратиться к Богу как к ultimum refugium (последнему прибежищу – лат.). В глубине души мы остаемся пантеистами… Мистика средних веков порой вдруг оживает в нас, как жива была она для натурфилософов Возрождения, для Спинозы, Гердера, Гте. Только для нас это более уже не столько орудие борьбы с ортодоксальным теизмом, механицизмом материалистов, сколь «детская вера» в существование потустороннего – истинно высокодуховного и нравственного мира. Быть может, мы уповаем «на чудо», на малую вероятность фантастическим образом обрести вторую жизнь, подобную той, что описана древними авторами в тибетской «Книге мертвых» (VIII в. н. э.)? В глубине души мы все же нет-нет да осознаем: «Non est discipulus super magistrum!» («Ученик не выше учителя!»).

О воспитательном и образовательном значении религии говорилось. Надежда на милость Всевышнего смягчает и успокаивает человека, давая ему надежду. У веры есть свои плюсы и минусы. История каждой из них отводит свою роль. Фейербах, считавший разлад между богом и миром, небом и землей, верой и разумом «неестественным противоречием», абсолютизировавший преимущества ученого перед теологом и священником (он еще не знал всех «прелестей» нашей ученой братии), вынужден был признать известное сотрудничество между ними. Да и Лютер говорил: «Я убежден, что истинная теология не может существовать без наук». В том же духе высказывался Меланхтон: «Во имя блага церкви, которое вы должны всего ближе принимать к сердцу, я заклинаю вас не пренебрегать философией, так необходимой для теолога». В конечном счете, не столь уж и важно, кто будет «высиживать яйца», лишь бы умным и достойным оказался «цыпленок». Хотя мы вспомним и предостережение Д. Бруно: «Если бы не было веры, не было бы невежд». Он не прав. Невежды будут всегда. Вера не ликвидирует незнания, но порой укрепляет его. Правда, некогда Жозеф де Местр резко упрекал философов в том, что им свойственна какая-то свирепая и мятежная гордыня, которой ничем не угодишь. «Дайте им волю – и они атакуют все на свете, даже Бога, ибо он – владыка». Но здесь и проходит грань между человеком высокоученым и полуобразованным. Подлинный ученый знает, доколе простираются его знания и вера. Это в целом довольно-таки ничтожные величины. Полной достоверности у науки не было и нет. Однако полной ясности и достоверности, думаю, нет и у Бога. По крайней мере, мудрец знает, сколь невелики его силы и возможности. Потому он честно признает: Nulla mihi religio est! («Я не исповедую никакой религии»). Возможно, наступят времена, когда формальные признаки религиозного чинопочитания уйдут в прошлое, между конфессиями не будет позорных склок, о которых писал Г. Гейне в стихотворении «Диспут»: «Хочет каждый ad absurdum привести слова другого, превосходство доказав Иисуса иль Еговы».