Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

«Беспочвенность» Учредительного собрания, по моему мнению, представляла большее зло, чем давала преимуществ его «интеллигентность», так как очевидно, что вся работа государственного характера ляжет как на правительственные органы, так и на парламентские комиссии. Кроме того, я знал, что будущая канцелярия Учредительного собрания должна быть построена на привлечении в неё очень крупных научных сил и знатоков отдельных вопросов. Терещенко на мои замечания ответил очень предупредительно, что он тоже считает, как «беспартийный» член Временного правительства, что отрицание всякого значения «местных связей» депутата с населением при настоящих условиях неправильно и неполитично, но что он в меньшинстве, что все остальные члены Временного правительства стоят на противоположной точке зрения и что «один в поле не воин», партийные интересы победят, это бесспорно. Тут Терещенко лукаво улыбнулся. «Дай Бог вообще нам довести дело до Учредительного собрания, каково бы оно ни было», — сказал он, и впервые я услышал у него пессимистическую ноту. Он невольно высказал ту затаённую мысль, которая, вероятно, была не у него одного, а и у других членов Временного правительства: лишь бы продержаться до Учредительного собрания, на плечи которого можно было бы перекинуть и власть, и ответственность.

Положение о выборах в Учредительное собрание было утверждено Временным правительством с незначительными изменениями редакционного характера. Основная мысль об отсутствии «местной связи» у депутата была оставлена в неприкосновенности, и, таким образом, действительность оправдала опасения о «беспочвенности» этого собрания, служившего маяком во всё время деятельности Временного правительства. Партийные соображения и интересы не только господствующей эсеровской, но и кадетской партии (последняя была фактически по принадлежности своих членов господствующей в Комиссии по созыву Учредительного собрания) не оправдались, ничтожное число мест, полученных кадетами, свидетельствовало лишь о том, что они просчитались, надеясь, что Учредительное собрание, которое они в начале Февральской революции всячески отсрочивали, будет их опорой.

Да позволительно будет мне, близко наблюдавшему Милюкова в период его министерства, высказать парадоксальное предположение, что его уход и несоответствовавшая моменту демонстративная постановка константинопольского вопроса являлись в известной мере также неудавшимся избирательным манёвром, предвыборной позой, а не искренним убеждением, что другого выхода не было (Милюков был крайне польщён теми знаками внимания — яствами и проч., которые он получил от своих единомышленников в день ухода из Временного правительства). Может быть, и без того участь Милюкова была решена в недрах Временного правительства, но предлог его ухода («цели войны») был фальшив, так как Терещенко, как бы ни оценивать его деятельность, ни единым письменным актом не отступился от тайных соглашений касательно Константинополя и других эвентуальных приобретений, о которых договорилось царское правительство с союзниками, следовательно, и Милюков мог бы без ущерба для дела включить в свою ноту некоторые слова, магическое действие коих им было переоценено. А пущенный Струве и Нольде слух о «сепаратном мире с Германией» со стороны последнего был прямо недобросовестен, тем более после его недвусмысленного выступления в «Речи», по достоинству оценённого остальной прессой.

В особенности от кадетов я слышал, с момента ухода Милюкова, что Учредительное собрание должно оценить «героический акт» Милюкова, не пожелавшего ради участия в правительстве предавать «исторических целей» России. Следовательно, это не был просто «исторический жест» Милюкова, а во всяком случае и расчёт на его эффект при выборах в Учредительное собрание. Конечно, если бы выборы состоялись в атмосфере свободной конкуренции партий и сразу после ухода Милюкова, то всё это обнаружилось бы с полной яркостью, но и без того в бесчисленных выступлениях кадетские представители на всяческих собраниях не раз возвращались к уходу Милюкова и его мотивам, считая, очевидно, этот момент крайне выигрышным для своей избирательной кампании.

Что мне бросалось в глаза, так это стремление Комиссии по выборам в Учредительное собрание устранить подлинный народный элемент (сиречь «местный») и заменить его партийно-интеллигентским в тех или иных расчётах. Не берусь утверждать, в какой мере искренними были слова Терещенко о том, что он будто бы смотрел иначе на вопрос о «местных связях» депутата с населением, чем большинство Временного правительства, его «беспартийность» могла ему диктовать такую позицию, но во всяком случае он никакой чёткой оппозиции этому положению не противопоставил. Нератов довольно много времени спустя, незадолго до конца Временного правительства, говорил о том, что Терещенко очень пессимистически смотрит на Учредительное собрание, что он боится результатов выборов и т.д. и что вообще парламентаризм ещё чрезвычайно «абстрактная» вещь для русского народа, что надо ждать от Учредительного собрания «сюрпризов». Но всё это нисколько не оправдывает его индифферентного отношения к вопросу о положении, выработанном комиссией.

Сознание ошибочности предпосылок всех основных положений статуса об Учредительном собрании появилось у Терещенко, как, вероятно, и у других членов Временного правительства, лишь гораздо позже, а что касается его «пессимизма» по вопросу об Учредительном собрании и его действительной нервозности в самом конце Временного правительства, то они объясняются, по-моему, всем положением Терещенко, не связанного органически ни с одной русской партией и попавшего как-никак в министры иностранных дел благодаря случайному стечению обстоятельств.

Равнодушие к отрекшемуся царю

Удивительно, до какой степени мало внимания в дипломатическом ведомстве при Временном правительстве уделялось участи бывшего императора и всей царской семьи, удивительно по контрасту с тем, какое внимание уделялось Николаю II в нашем министерстве в 1914–1917 гг., до Февральской революции. Конечно, его отречение и уход с политической сцены не могли не отразиться на чувствах к нему бывших верных его сановников. Думаю, что причина несомненного равнодушия к бывшему царю кроется в отношении к нему высшей бюрократии до Февральской революции, о чём я упоминал в моих предшествующих записках. Думаю также, что, случись то, что случилось с Николаем II, не с ним, а с другим лицом, то и отношение к нему, например, нашего ведомства, игравшего в общей императорской системе такую важную роль, было бы иное.