Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

нее хлеб и кров), но по сравнению с прошлой жизнью я продавал себя не много – а тогда я часто продавал самого себя по самые уши (но не ниже!). Я продавал свое время: позволял публике на всяческих приемах и фуршетах говорить со мной и даже рассказывать мне свои истории.

Я лежал в кровати, думал о Хроульве – и почувствовал, как я устал. Смерть Хроульва парализовала меня: меня сразила длительная усталость, копившаяся почти всю жизнь. В полночь произошло чудо: мне удалось сомкнуть глаза. Наконец-то! Дремал я, кажется, часа два. Мне снился сон.

Мне снился Хроульв на суде. Его обвиняли в подлости, а меня назначили его защитником. Прокурором был не кто иной, как сам Франц Кафка. Ему ассистировали две незнакомые мне женщины. В судейском кресле сидел Фридтьоув Йоунссон. Судебный процесс, как мне показалось, проходил в комнате для заседаний в конторе сислюманна – красивом старом здании недалеко от Морского дома. Публика стояла и сидела у стены рядом с дверями. Дневной свет, струившийся через два окна, был ровным и холодным; из окон был виден затянутый туманом фьорд. Фридтьоув сидел в одном конце длинного стола, облаченный в мантию окружного судьи, которая была не черная, как обычно, а белая, щегольского вида. Не было никаких сомнений, что сексуальная ориентация у этого судьи просто жутко нетрадиционная. А еще он собирался вести процесс как человек светский, а не местечковый: откинулся на кресле, скрестив свои тощие ноги под мантией, а его вытянутое лицо выражало крайнюю серьезность. Высокий лоб с раздутым мозгом был белоснежным от безучастности или просто глупости.

Мы с Хроульвом сидели за тем же столом, бок о бок, на расстоянии нескольких сидений от судьи, спинами к окнам. Хроульв был в шерстяном свитере, усеянном соломинками, а в бороде у него были сосульки, зато сам он взмок и раскраснелся. Напротив нас сидел господин К с двумя женщинами-помощницами и своим подзащитным, Эрлингом Утиным клювом. Честно признаться, эта банда юристов производила впечатление несокрушимой. Одна из женщин была в узком костюме, в который ей с трудом удалось втиснуться, в массивных очках и производила впечатление одновременно грозное и грязное. У Эрлинга до сих пор не хватало зубов, и он разевал рот, глядя вялыми глазами на Фридтьоува.

Вместо того чтоб стукнуть молотком, Фридтьоув возвестил о начале заседания, легонько позвонив в довольно нелепые колокольчики, висящие на маленькой виселице на столе перед ним. Затем он пригласил представителей обвиняющей стороны высказаться. С места поднялся Кафка. Он был одет в роскошный костюм, при шелковом черном галстуке, а его черные как смоль волосы были зачесаны назад и смазаны блестящей помадой. Он больше напоминал муравья, чем жука. Говорил он по-немецки, а сексапилка в очках переводила его на какой-то славянский язык, скорее всего, чешский. Эрлинг дважды посмотрел на сексапилку и один раз – на своего защитника, вторая женщина вытерла у него слюну из уголка рта. Фридтьоув принял несносное философское выражение лица и кивал головой всему, что говорил его кумир, хотя, разумеется, ничегошеньки из этого не понимал. Когда господин К закончил свою речь, меня уже охватило сильное раздражение. Фридтьоув подал мне знак своими длинными пальцами. И я встал.

Свою защиту я начал с того, что взял стакан с водой и облил из него Франца Кафку. Он явно не ожидал от меня такого поступка; его помощницы повскакали с мест. Эрлинг никогда в жизни не видел ничего смешнее и разразился очень громким неприятным смехом. Фридтьоув стал звонить в свои колокольчики, и двое судебных приставов, наши приятели Аусбьёртн и Скегги, крепко схватили меня. Я заметил, что у господина К руки почернели, когда он попытался отереть свои волосы, и с его лба стала стекать черная струйка, – и тут я проснулся.

Несмотря на все это, проснулся я бодрым, и на краткий миг мне показалось, что передо мной открыта вся жизнь. Но потом мне на глаза попался Сталин на полке, я подошел к окну, увидел людей на склоне горы, но там их осталось мало. Наверно, моя книга оказалась слишком длинной – как и все мои книги. Остаток ночи я посвятил припоминанию и переписыванию своего сна о суде, а затем начал новый рабочий день с некролога Хроульву Аусмюндссону.

«Наши с Хроульвом жизненные пути впервые пересеклись в ресторане на Таймс-сквер в Нью-Йорке…» – этот некролог давался мне нелегко.

В каком-то году после войны я ездил в США. Зачем, уже не помню. А как я дотуда добирался с коммунистическим штемпелем в паспорте – это прямо-таки материал для небольшой радиопередачи. Но в один ледниково-студеный февральский вечер я сидел один над скудным ужином в «Ховард Джонсонс» (это сеть ресторанов быстрого питания тех времен), и мне случилось выглянуть в окно – и вот он как живой: Хроульв из Хельской долины. Он возник за три мига, весь целиком, с именем и с бородой, и потащил за собой свою долину – целую долину, словно в магазинной тележке: бездомный бродяга, у которого все его ночи отпечатались на лице, все же неутомимо шел навстречу полярному ветру, который гнал талоны на питание и анонсы распродаж на запад через Сорок шестую авеню. Грандиозное зрелище. Из окна ресторана на Таймс-сквер. На той стороне улицы начинались просторные высокогорные пустоши. Белые-белые пустоши: The Great White Way[145].

Я увидел, как он удаляется по Бродвею.

А сейчас он удалился в свою Хельскую долину. Исчез с полей истории. Скрылся под белой туникой высшего рецензента. Я вспомнил, как о нем в свое время писал Фридтьоув. Припоминать это было грустно, но сейчас я обнаружил, что до сих пор помню целые предложения из его рецензии.

«Но, несмотря на то что главный персонаж, Хроульв, укоренен в традициях реалистического повествования и что, в сущности, он является лучшим ответом, который мы, исландцы, можем дать книжным героям социалистического реализма, нельзя отрицать, что его образ весьма удался автору. Хроульв – исландский фермер, – точно так же, как его автор, начиная с этой книги, вне всякого сомнения, может считаться исландским писателем. Этим романом Эйнар Йорген Гримссон, или Э. Й. Гримсон, как он предпочитает именоваться, воздвиг исландскому фермеру то надгробие, а самому себе – тот памятник, которые, вероятно, останутся стоять и после его смерти».

Это были большие слова – а в свете истории они оказываются еще больше. Все-таки он не во всем был плох. За два года до того, после разоблачений в Москве, я в личном письме рассказал ему