Россия нэповская - С Павлюченков

Именно в 1927 году крестьянство в массе своей стало воспринимать лозунг о союзе с рабочим классом, как фикцию и пропагандистский обман. Если до этого основное недовольство вызывали служащие: «служащие в заплатанных штанах не ходят», «надо уничтожить жалование всем советским служащим» и т. п.[1110], то в конце 1920-х годов не меньше стало доставаться и рабочим, которые «много получают», «с таким жалованием обеспечены до смерти», «едят хлеб и мясо, а работают восемь часов», «уменьшить ставки рабочим; они получают по 200–300 рублей и т. д.». Крестьянские мечты о равенстве не подтверждались практикой, горожане за меньший и более легкий труд были обеспечены лучше. Поэтому протест деревни был вполне закономерен.

«Я пишу письмо М. И. Калинину, — сообщал один крестьянин, — потому что я читаю газеты и слышу, что Вы тов. Калинин никогда не отказываете ответить на вопрос. Что почему раньше при старом времени, хотя и были капиталисты, получше оплачивали наш труд… Советская власть не забывает в книгах и газетах. Но в самом деле Советская власть забывает и не хочет нас знать, крестьян. Потому что мы работаем за 15 рублей в месяц в деревнях. А в городах работают сколько таких работников, что там, где можно работать одному, то работает два и получают по 65 и больше в месяц… И интересно узнать было бы, сколько получают такие работники как М. И. Калинин и другие. Нельзя им было бы часть своего жалования-то добавить крестьянам?»[1111].

Подобного рода «советами» центру и жалобами на несправедливость большая часть крестьян и ограничивалось. Но при этой очень прагматичной оценке на окружающую действительность многие из них не забывали делать и соответствующие обобщения. Подчеркнув разницу в ценах между зерном и промышленными товарами, один из крестьян пришел к примечательному выводу: «Нет действительного и практического союза рабочих с крестьянством. Вся советская печать переполнилась разговорами на счет рабоче-крестьянского союза. Но, если сказать истинную правду, это лишь именно одни разговоры»[1112].

Для крестьян точкой отсчета стали времена правления Николая II. Дореволюционные годы представлялись нередко сельскому населению завидной мечтой. Постоянно упоминалось, что необходимо снизить цены на сахар, соль, керосин, мануфактуру, сапоги, сельскохозяйственные машины «хотя бы до довоенного уровня». Крестьяне напрямую связывали свои проблемы с разорительным для крестьянского хозяйства налогообложением. Колебания в эти годы общей валовой суммы единого сельскохозяйственного налога и даже ее снижение в действительности слабо сказывались на повышении благосостояния крестьянской семьи. У крестьян еще не умерла надежда на то, что дискриминация деревни происходит скорее от неинформированности центра, а не от злого умысла. Именно желанием прояснить ситуацию и было продиктовано множество обращений к органам печати и к власти.

Но в целом этот самообман крестьянства о хорошей Советской власти и плохих исполнителях ее воли на местах рассеивался довольно быстро. Показательно в этом плане достаточно обычное письмо крестьянина-середняка из Тверской губернии: «Товарищи, все постановления власти, что все для улучшения крестьянства являются только лишь льстивые слова для того, чтобы крестьянину нужно улучшить крестьянство, ему нужно более развивать скотоводство и не угнетать налогом, для того чтобы он мог завести лишнюю скотину. Ему необходимо из-за налога сбывать и ту, которая ему самому нужна. Для крестьянства это, товарищи, не есть справедливость. Поскольку мы брали власть в руки и говорили: фабрики и заводы рабочему, а земли крестьянину. Да, верно, землю дали, а налогом задушили. Поэтому, товарищи, поскольку будут такие налоги, то крестьянство откажется ото всей земли и оставит только для своего пропитания[1113].

В этих неуклюжих строчках речь идет о самом наболевшем, сплетенных воедино экономических и социально-политических факторах, лежавших в основе крестьянского недовольства. Эти причины чаще всего выражались одним словом: несправедливость. Будь-то цены, налоги, условия жизни и оплата труда в городе — все не в пользу деревни. Платившим сельскохозяйственный налог крестьянам казалось что лучше всех устроилась беднота — она была освобождена от налога. Однако сами бедные крестьяне также считали себя обиженными. Многие из них указывали разницу между погорельцами или вдовой с пятью — шестью детьми, с одной стороны, и с люмпенизированными слоями села, пьянствующими и намеренно забрасывающими свое хозяйство, с другой.

Эти маргинальные слои, да так называемые «говоруны» — представители новой власти, — должностные лица из крестьян, те, кто предпочитал портфель плугу, — в действительности испытывали удовлетворение: в отличие от многих других беднейших хозяев, только они и имели гарантии от неуплаты сельхозналога. Налог платили те, кто по формальным признакам должен был быть от него освобожден. Особенно страдали от этого малозажиточные деревни, где власти просто обязаны были выискивать налогоплательщиков.

Бесплодные попытки воздействовать на власть посредством письменных обращений порождали политическую апатию и даже страх перед возможными преследованиями за «челобитье». Не случайно, в посланиях крестьян встречались приписки такого рода: «Говорю так, потому что конституция предоставляет свободу слова». Попадались и более храбрые сообщения: «Мы крестьяне далекой Сибири… хотим спросить центр, правда ли там свобода слова и печати, и свободны ли мы. Мы здесь в уголке видим конфискации, дом заключения свободы и приговоры к расстрелу невинных граждан»[1114].

Конец 1920-х годов показал так же, что совсем не обязательно бытовые условия зажиточного «крепкого» мужика были лучше, чем у маломощного крестьянина. Обычно зажиточный имел более добротную избу, хороший двор, крепкие хозяйственные постройки, разнообразный инвентарь. Что же касается быта его семьи, то он, как правило, мало в чем отличался от обихода большинства других семей. Отличия заметны были в первую очередь в количестве и качестве одежды, которая в основном не носилась, а хранилась в сундуках, да еще в питании. Главным образом зажиточность сказывалась не на качественных, а на количественных показателях питания. Величина же жилища и его внутреннее убранство имели незначительные различия. И опять же, например, в меблировке они были прежде всего количественными. В этом проявилась одна из особенностей психологии крестьянина. Первоначально он стремился не к качеству необходимых в обиходе вещей, а к количеству. «Обрастание жиром» было связано именно с количественным накоплением. А качественные изменения в быту не были автоматическими и закономерно обусловленными.

Зажиточный крестьянин обладал потенциальными возможностями для лучшей жизни, но отнюдь не обязательно и далеко не в полной мере их реализация осуществлялась. Удавалось это лишь тем, у кого уже сформировались свои потребности и некоторые черты новой иерархии ценностей. Чаще всего ими были безземельно-безлошадные, которые под влиянием города пытались реформировать свой быт. Крестьянин, познавший возможность иного обустройства своего повседневного обихода, всячески стремился достичь этой цели. Именно поэтому большинство экономически маломощных крестьянских семьей или серьезно уступавших по состоятельности зажиточным, но имевших четкие представления о городском быте, достигли в реструктуризации своей жизни много большего, чем относительно богатые крестьянские семьи, не обладавшие знанием повседневной городской жизни.

Конечно не все определял уровень хозяйственности. Наряду со сложившимися внутри крестьянской семьи взглядами об относительно приемлемых условиях жизни не меньшую роль в представлениях селян играла внутридеревенская традиция. И эта последняя была намного сильнее иных факторов, например таких, как хозяйственная самостоятельность семьи. Если мылись в печи, то — вся деревня, независимо от количества зажиточных дворов. Если при умывании поливали себе на руки изо рта воду — то опять же все. И переход от умывания из лохани к мытью под рукомойником оказывался в силу традиции для крестьянина невообразимо тяжелым. Семья скорее покупала гардероб, шкаф или другую «городскую» мебель, нежели копеечный рукомойник.

Качественного изменения в повседневной жизни крестьянства в период нэпа не произошло. В чем действительно наблюдались изменения, так это в том, что повсеместно новая социально-политическая обстановка и связанные с ней новые правовые реалии самым непосредственным образом повлияли, во-первых, на менталитет крестьянки, изменили идеал семейной жизни, пробудили стремление достичь определенного положения в обществе. Во-вторых, правовые изменения повлияли на такую сторону крестьянского быта, как взаимоотношения между поколениями в семье. Молодежь все активнее стремилась изменить свое бытие, пример родителей ее уже не устраивал. Молодое поколение яснее представляло себе даже не то, что оно хочет, а скорее то, с чем оно больше не могло мириться. Крестьяне всегда видели отличия города от деревни, но в условиях новой экономической политики некоторые из них воспринимали эти отличия не как неизбежность, а как то, что следует устранить. И, главное, их привлекала в городе не более высокая культура вообще, а более высокая культура быта.