Обыкновенная история в необыкновенной стране - Евгенией Сомов

Не подходя к уже накрытому столу, Асадчий направился через зал к дверям, которые были уже заперты. Когда Раиса подбежала, чтобы открыть их, то услышала:

— Смотри, девка, зорко, чтобы вся бухгалтерия у тебя сошлась!

Такая фраза в устах районного прокурора означала, что быть ей заведующей осталось совсем недолго, и должна она только молиться, чтобы срока большого не получить.

В политическом лагере ты чувствуешь себя под прессом строгого режима и тяжелой работы, но окружающие люди понимают тебя и ты их. Здесь же, в ссылке, ты как бы на свободе, но ты чужой и совсем один. Мысли текут по замкнутому кругу, и ни у кого ты не находишь участия. Каждый человек, с которым сводит тебя здесь судьба, будит в тебе надежду, что, наверно, этот тебе будет близок. Но тщетно, ты снова один.

Как только я появился опять в ресторане, Рая вскоре снова оказалась передо мной и начала сама меня обслуживать. А затем, когда я закончил со своей котлетой, она попросила разрешения присесть рядом, и мы начали болтать обо всем, что приходило в голову. Было видно по выражению ее лица, что ей все интересно и необычно. Мне же хотелось слушать ее, чтобы глубже проникнуть в незнакомый для меня мир этой глуши. Я не хотел ее нагружать своими мыслями о политике, вряд ли она поняла бы меня. Да и было это опасно: то и дело ссыльных арестовывали за «антисоветскую агитацию» и давали новые сроки. Однако так уж была устроена советская действительность, что каких вопросов ни коснись, все приводит к политическим и социальным проблемам. Как только разговор приближался к этому, я старался разговор перевести на какие-нибудь смешные пустяки нашей жизни. Иногда мне это удавалось, и она заливалась смехом, и как это часто делают деревенские девчата, закрывала при этом лицо ладонями. Смешного в нашей жизни было мало, но, видимо, в молодости смеются просто от переполнения чувств. Иногда она становилась серьезной и просила меня рассказать о той довоенной жизни Петербурга, о русском царе и почему его расстреляли. «Ведь в школе все нам врали», — поясняла она.

Я же слушал ее рассказы о сибирских обычаях, о праздниках и свадьбах. Слушая ее, я рассматривал ее лицо, чистые белые ряды зубов, румяные щеки и ловил себя на мысли, что она мне все больше и больше нравилась. Мы шли навстречу друг другу.

На трех грузовиках привезли, наконец, оборудование для инкубаторной станции. Огромные контейнеры были наполнены блоками электроснабжения, камерами, лотками, стенами и полами самого инкубатора. Новый инкубатор был по тем временам техническим чудом: уложи яйца в лотки, запусти автоматическую систему, и через 21 день из яиц выйдут пушистые, пикающие комочки — цыплята.

Но вот вопрос, кто может в этой глуши смонтировать и запустить все это. Нужно было видеть лица наших механиков, смущенно рассматривающих незнакомые им предметы. Бессонные ночи для них начались, нужно было расшифровать запутанные схемы монтажа.

Чечин же, прежде всего, захватил в доме большую комнату себе под кабинет директора. Через некоторое время в ней появилась и старая мебель, купленная при ликвидации какой-то конторы. В углу оказался большой железный сейф, видимо, для наших мизерных зарплат, которые мы еще ни разу не получали. И, наконец, огромный портрет Ленина. Не доверяя никому, Чечин сам, забравшись на лестницу, прикрепил его к стене за столом. Теперь, под сенью своего хозяина, он чувствовал себя увереннее.

Ни для кого не секрет, что чтобы иметь цыплят, сначала нужно иметь яйца. Но где их взять в этом районе, если в колхозах кур не разводят? Если станция не соберет в срок достаточное количество яйца, то нас всех разгонят. Конечно же, не Чечин, а я должен искать яйца по району, а это значит — запрягай лошадь в сани и гоняй по всем колхозам. А район большой, от села до села, по меньшей мере, километров сорок, а до дальних колхозов и все семьдесят.

Появилась на ИПС и своя лошадка с санями, звали ее Монголка за ее глаза раскосые. Она была небольшая, с мохнатой шерстью и длинным хвостом, ну, словом, настоящая казахская лошадь. Двигаться она начинала только после третьего удара кнутом, да и то трусцой, вразвалочку. Когда запрягаешь, все время нужно быть настороже, зазеваешься — укусит. В общем, дружбы никакой с ней не получалось, даже хлеб она вначале не признавала, лишь потом распробовала. Дикая была.

При всей своей меланхолии умела она неожиданно лягаться, причем била сразу двумя ногами. Лишь потом я понял, что иначе тут лошади нельзя — загоняют. В работе она была медлительной, скорее пешком дойдешь. Зато бежит она по семьдесят километров в день и ни воды, ни корма не просит, вот за что их таких тут разводят.

Дали нам и еще одну лошадь, верхового серого мерина в яблоках. Какой-то партийный секретарь загнал его и опоил, так что суставы ног стали постоянно отечными. Видимо, чтобы дело замять, начальство его старому коммунисту Чечину на станцию и передало. А конь был статный, лихой, нетерпеливый. Так как Чечин уже был не всадник и почти всегда «под газом», то Дончак стал как бы моей верховой лошадью.

На поиски яиц нужно отправляться немедленно, до паводка, пока дороги проходимы. Чечин обзвонил все колхозы, районный парторг разослал во все колхозы грозные бумаги, чтобы яйца собирали у колхозников, а не только искали в хозяйстве. Прежде всего, нужно было объехать крупные колхозы и заключить договора на поставку, так чтобы к апрелю, по меньшей мере, 20–30 тысяч яиц поступило, а что будет дальше, мы решили не думать.

Езда в одиночных санках по заснеженной степи — дело рискованное: бураны, морозы, бездорожье и даже волки. К обеду на дорогах колею накатывают и она видна, но к вечеру поземка все заносит, и тогда заблудиться в степи дело обычное. Просидеть на морозном ветру в санях можно, только надев на себя меховой жилет, полушубок и тулуп. Уже в первой поездке я попал в историю. Приспичило мне в дороге, как говорят в Сибири, «до ветру сходить». Отвел я Монголку на обочину и даже сена ей подкинул, чтобы стояла, а сам на несколько метров в сторону отошел. Вдруг слышу, как за спиной заскрипели полозья саней, оглянулся, а она по дороге дальше потащилась. Кричу ей: «Тпррр…», но она, как глухая, идет себе дальше. Я за ней. Бегу, тулуп по земле тащится, мешает. Как она увидела меня, ходу прибавила. Я тулуп скинул, бегу во всю прыть, и она начала бежать. Скидываю полушубок, бегу из последних сил, вижу, что она морду на бок косит, на меня смотрит и дает свою максимальную скорость. Ужас объял меня: если она уйдет, стемнеет в степи, не дойти мне 20 километров до поселка — замерзну. Но, видимо, Господь был на моей стороне, медленно стало сокращаться расстояние между нами. На последнем дыхании бухнулся я через задник саней, перевернулся через голову и замер. Тут и она остановилась, видимо, поняла, что гонку проиграла. Отдышался, подошел к ней. Сибиряки за такие «игры» хлещут кнутом, сколько силы есть, «учат». Я же был старым лагерником, и мне ее порыв к свободе показался оправданным. Погладил я ее, кусок хлеба дал: «Не убежать нам отсюда, Монголка!».