Дети Эдгара По - Питер Страуб

Прыжок и — ух! — вниз. Вот что проделало тогда моё сердце. Мать действительно встречалась с Фрэнком Синатрой, и каждый вечер я почти ждала, что Человек с Золотым Обаянием волшебным образом возникнет на моём пороге во фраке, с оранжевым, как лепестки райской птицы, платком, торчащим из нагрудного кармана, как остро отточенный кинжал.

Да, это стиль, сказала Лана. Ринг-а-динг-динг.

На аперитив я дам ему «Поцелуй ангела»: белый крем-какао, крем де виолет, прюнели и сладкие сливки, смешанные в равных частях.

Это и был «Поцелуй ангела».

Слишком приторный, но мать, протанцевав всю ночь в «Какао-клубе», пила его, как другие пьют мятный ликёр.

«Какао-клуб» — свинговое было местечко. Питер Лоуфорд, дружок Синатры по «Крысиной стае»[130], за сущие гроши купил в пятьдесят втором это понтовое местечко времён сухого закона и всё там переделал. Розовые неоновые бокалы мартини и пальмы, зазывно качающие ветвями перед фасадом. Это было место, куда ходили людей посмотреть и себя показать все, кто хоть что-то собой представлял в окрестностях бухты Сан-Франциско. Фраки для мужчин были обязательны; женщины приходили в глубоко декольтированных платьях, перчатках до локтей и драгоценностях из лучших магазинов. С каждого столика лампы в стиле деко освещали зал, как брильянты. Официанты с тонкими, будто нарисованными, усиками несли подносы над головами, точно карнавальные шляпы, скользя вниз по большой лестнице к подсвеченной сзади сцене. Немного сверху на чай, и лучшие места в зале обеспечены. «Шиковать!» — так это называлось на языке Синатры, хотя сам он был слишком хитёр, чтобы выставлять свои счета напоказ.

Папа каждую ночь стучал в «Какао-клубе» на барабанах. Ба-да-да! Крутейший ударник города, Джо Кайола выдавал всё, что угодно: от медленного свинга до быстрых танцев. Он учился у настоящего мастера, самого Чано Посо, когда он и папа корешились с Диззи Гиллеспи.

Иногда, за пару лишних долларов, он летал в Лос-Анджелес, Нью-Йорк или Чикаго, чтобы сыграть с бэндом Сэма Бутера или Арти Шоу или с другими свинговыми парнями, которые классно секли в ритме. А то Синатра нанимал его для частной вечеринки в «Тонга Рум» в Фермонте, и тогда люди начинали говорить об этом отвязном парне, стиляге, который барабаны только что не гладит, и все начинали приглашать его на свои вечеринки.

Барабаны были тогда в большой моде, и папа срывал крутые бабки на таких концертах. Иногда он даже договаривался с Тито Контрерасом или Джеком Костанцей, и тогда деньги текли рекой в клубах дыма от гаванских сигар, потому что Синатара и его дружки прямо бросались чаевыми и, когда они были в городе, без вечеринки не проходила ни одна ночь. И всё же, каким бы отличным музыкантом ни был папа, гвоздём программы всегда была мать.

У Ланы Лейк «классный номер», говорил папа, даже когда она раздевалась почти догола. Она сама была произведением искусства, статуэткой с живым сердцем и глазами, обведёнными огненно-жёлтым, как лепестки тех тропических цветов, которые она любила.

Однажды, когда они танцевали босанову и думали, что я сплю на куче пластинок, я видела, как она просунула свой язык в сердцевину стрелитции, и я чуть не умерла. Они танцевали так, будто были созданы друг для друга, папа и мать: не только босанову, но и мамбу, самбу и танго. Лана вертела бёдрами под Переса Прадо, раскачивалась под Каунта Бейси, скакала под Луиса Приму. Ну и под Синатру, конечно, тоже, как же без Последнего Транжиры. «Остров Капри» была любимая песня Ланы, хотя ей нравились и другие: «Три монеты в фонтане» и «Любовь — это нежная ловушка», и грустная «Не плачь, Джо», похожая на танцзал после закрытия.

Папа обнимал мать, его темноволосая голова лежала на её плече. «Аморино, аморино…» — шептал он опять и опять, как человек, потерпевший крушение в море и чудом найденный.

Не плачь, Джо,Пусти её, пусти, пусти[131].

Голос Ланы был тёплым и тёмным, как ночной эспрессо.

Пойми, что это всё, конец,Всё станет лучше, когда ты решишься.

Они танцевали медленно и легко, её пальцы блуждали в его волосах, и тянули, тянули…

Папа тоже умел петь. Но он предпочитал играть на барабанах, легко и точно двигая запястьями. Истинный музыкант, Джо Кайола забывал себя в ритме: призрак сигареты, оставленной в пепельнице, цилиндрик беловатого пепла.

Иногда он играл джаз, часто металлическими щётками, полуприкрыв веки, словно спустив на окнах жалюзи. Бахрома щёток походила на бахрому его ресниц, доходивших до скул. Лицо у него было угловатое — слишком много выступов и впадин. Свет лампы дробился на них, создавая постоянную игру светотени.

— Лицо, об которое можно порезаться, — не однажды говорила моя мать.

— Или порезать, — в шутку откликался папа, и хлопал щёткой, как будто убивал муху.

Тино смеялся, лёд в его стакане вторил ему тихим звенящим ча-ча-ча. «Джек Дэниелс» со льдом. Его любимый напиток.

— А может, лицо, которое может порезать Касси, а, Джо?

Папа посылал ему ледяной взгляд, а мать в узком, как чехол, нефритово-зелёном шёлковом платье выскальзывала из-за китайской ширмы. Игла проигрывателя падала на «Экзотику» Мартина Денни. Пронзительные вопли птиц с драгоценными плюмажами, ухмылки обезьян и урчание леопардов, грозных зверей, прогуливающихся в самом сердце джунглей, где когтями рвут на куски.

— Ты слышала, что я сказал, Лана? — Тино лениво опрокидывал свой «ДД».

— Не искушай меня, Тино, — говорила Лана, грозя ему пальцем. Лакированные ногти цвета стрекозиного крыла. — Не надо…

Она улыбалась им обоим, изгибая уголки губ, и обычно на этом всё заканчивалось, но иногда за этой улыбкой мелькало что-то ещё, какая-то похожая на молнию вспышка, от которой волоски у меня на шее вставали дыбом.

Иногда папа называл мать своим Алым Торнадо. Иногда своим Красным Огоньком.

Белый лёд и красный огонь слились в бокале, два как один.

На кладбище я была одна. Воздух полнился поздним зимним дождём, который уже промочил меня и моё разорванное сердце насквозь. Резкие порывы ветра стряхивали каскады ледяных капель с ветвей кипарисов. Капли барабанили по кривым ветвям виргинских дубов, которые росли за склепом и сыпали свои листья в фонтан. Циклон из хвоинок и чёрной разорванной листвы окружил меня. Чёрные сухие языки лизали изрытые трещины в надгробных камнях. Пиявками льнули к моему дрожащему телу. Господи, как же я замёрзла.

Я глядела на птиц, засевших в кронах, как снайперы. Они следили за каждым моим движением. Когти рвали плоть до самого сердца, так глубоко, что текла кровь. Что я тут делаю?