Дети Эдгара По - Питер Страуб

— Спасибо, папа, — сказала Сьюз. Она поцеловала его в щёку и забралась на заднее сиденье. — Могу поспорить, что у меня никогда больше не будет такого замечательного дня рождения.

Дьюи подумала, что это, наверное, правда. По крайней мере, места чудеснее этого она не видела. Когда они ехали на восток, она прижалась лицом к стеклу и улыбалась пустыне. Закрыв глаза, Дьюи ощутила приятную тяжесть сокровища, которое крепко прижимала к груди. Последний подарок папы, кусочек прекрасного моря зелёного стекла.

Тиа В. Трэвис

Тиа В. Трэвис — уроженка Канады, чьё детство прошло в прериях провинций Манитоба и Альберта. Дважды появлялась в сборниках «Лучшее за год», была финалисткой Всемирной премии фэнтези и премии Международной гильдии хоррора. В настоящее время работает над своим первым романом, историей с привидениями, действие которой происходит в западной Канаде. Живёт в Северной Калифорнии с мужем, писателем Норманом Партриджем.

Поцелуй

На острове Капри её я встретилТам, где орехи грецкие цвели.Её в цветах и по сей час я вижу,Там, где встречались мы на острове Капри.

Сердце ангела вырвали из его груди.

Шкатулку из цветного стекла, где оно когда-то лежало, разбили вдребезги; рубиновые слёзы усыпали фонтан. Сердце обрывками валентинки лежало вперемешку с осколками красного стекла и тронутыми гнилью листьями дуба. Промокшая насквозь, наполовину расклёванная птицами плоть. Я не знала, как расправились с кровавым деликатесом, вожделенным для многих: рвали на мелкие части или пожирали целыми кусками. Так ли, иначе, вид нескольких анемичных ошмётков меня не удивил. Это ведь кладбище, как-никак, а в земле мёртвых птицы — полновластные владыки.

Они были повсюду: на склепах, на ветках кипарисов и дубов, на желобах карнизов, из которых в дождь лились на землю целые реки воды. Сорок лет назад на похоронах их предки выкрикивали непристойности с ветвей, пока проповедник бубнил что-то о вечности и о любви. Отчаянные крики и комочки пушистой ярости. Под градом птичьих криков, напуганная, я цеплялась за подол монашеского платья сестры Констанции-Евангелины, а потом заткнула ладонями уши и не отнимала их до тех пор, пока меня не покинули все звуки, кроме биения собственного сердца… и птичьих крыл.

Но теперь я уже не боялась птиц так, как тогда. Я тащилась к фонтану, и грязь чавкала под ногами.

Сердце уничтожили, но одна извилистая полоска ещё держалась за проржавевшую проволочную рамку. Выбеленный солнцем и промытый дождями креп стал бледным, как старый шрам. Когда я коснулась его, он рассыпался на волокна. Порыв ветра унёс последний глоток сырого воздуха, запертого в опустевшей шкатулке. Очень нежно я сложила всё, что осталось от сердца, в чашу фонтана. Пёстрый янтарь с застывшими в нём иголками кипариса напоминал скорее канопу[128], в которой лежала моя мёртвая душа.

Я пыталась вспомнить тот день, когда хоронили мою мать, но память была так же пуста, как бумажная обёртка от валентинки. Сорок лет прошло, как-никак. Дело не в том, что я не разбираюсь в боли; я просто перестала её ощущать.

Для каменных ангелов и мёртвых шлюх боли не существует, напоминала я себе. Креповое сердце не бьётся. Безжизненное тело не страдает от опустошительных набегов природы, не мучается, когда стервятники рвут из него потроха. Мёртвые не знают ни запоздалых сожалений, ни угрызений ноющей совести, ни снов, терзающих в ночи. Ни смеха, ни музыки, ни танцев. Ни снов об острове Капри…

Сомнительная благодать.

Благодать бессердечных ангелов.

Сердце человека всегда было для меня тайной.

Сердце моей матери, Ланы Лейк, было величайшей из тайн. Ничего не осталось от него теперь, кроме сухих стенок, жёстких, как кулачок мумии, сжимающий затвердевший сгусток там, где раньше жило дикое, яростное существо, алое и влажное, как мокрый шёлк.

Осенью 1958 года, когда мне было одиннадцать лет, моя мать торчала на клумбе поломанных стрелитций в саду за нашим домом и сходила с ума. Она кричала в небо, вертевшееся, как волчок, что я умею смешивать такой пьяный, такой чокнутый «Поцелуй ангела», что сам Фрэнк Синатра женился бы на мне, не сходя с места, за один глоток этого зашибического эликсира.

У него сейчас как раз перерыв между любовницами, сообщила мне Лана и подмигнула так, что я залилась краской до самых пальцев ног. На свадьбе, рассказывала она своей восхищённой аудитории из одного человека, Фрэнсис Альберт будет смотреть мне прямо в глаза своими незабудками, от которых девицы падают в обморок пачками. Он нежно обнимет меня и будет мурлыкать мне «Остров Капри» до тех пор, пока не настанет пора ложиться спать и миссис Синатра не уведёт его домой.

Я хохотала от восторга, представляя себе такое, и облизывала пальцы, липкие от гранатового сока. Ярко-красные отпечатки украшали весь перед моей девственно-белой школьной блузки. Шерстяные чулки и благопристойные туфли я давно уже сбросила, чтобы походить босиком.

Это была папина идея — отдать меня в школу для девочек при обители Богоматери Скорбящей. Я терпеть не могла эти его удивительно упрямые старомодные взгляды: я должна была учиться там только потому, что в такой же школе училась его мать, упокой Господи её душу. Я не могла дождаться, когда уроки кончатся и можно будет бежать домой, к моей собственной грешной матери, которая с лёгким сердцем слушала, как я долблю свой катехизис, и красила мне ногти на ногах в красный цвет, как нераскаянной блуднице.

— Ну, так что, мне позвонить ему? — сказала Лана в своей властной манере.

— Фрэнку Синатре?

Она выхватила у меня гранат и впилась в его надкушенный бок.

— «Позвони тому, кто любит лишь тебя одну, я буду тёпл и нежен…»[129]

— Нет, не надо! — Я каталась по траве, визжа от смеха.

— У него передо мной должок, — низким, театральным голосом добавила Лана.

Я села в куче опавших листьев.

— Должок?

— А ты что думала? — На кончике её языка блестела драгоценность. Гранатовое семечко, точно такое, как то, которое она перед выступлением всегда вставляла себе в пупок. Семечко исчезло у неё во рту: рубин, унесённый танцующим языком. «Позвони, не бойся, позво-о-они, детка, пора…»

Прыжок и — ух! — вниз. Вот что проделало тогда моё сердце. Мать действительно встречалась с Фрэнком Синатрой, и каждый вечер я почти ждала, что Человек с Золотым Обаянием волшебным образом возникнет на моём пороге во фраке, с оранжевым, как лепестки райской птицы, платком, торчащим из нагрудного кармана, как остро отточенный кинжал.