Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Сергей Кургинян

Ведь не может вызывать никакого сомнения трансцендентальность этих пушкинских строк, их сопричастность метафизике и только метафизике. Но не вызывает сомнения и сопричастность метафизике знаменитого блоковского:

И вечный бой! Покой нам только снится…

Я уже обращал на это внимание читателя. И ровно в той мере, в какой собирание по крупицам красного метафизического религиозного опыта требует кропотливой работы, обнаружение полемичности блоковских строк по отношению именно к строкам Пушкина не требует ничего. Только поэтического слуха и историко-культурной воспитанности.

Ровно того же самого, и не более, требует уже тоже осуществленное мною рассмотрение в этом контексте одной из финальных фраз «Мастера и Маргариты» Булгакова. Произведения, культурно несопоставимого ни с Пушкиным, ни с Блоком, но явно разрабатывающего ту же тему.

Исследуйте творчество Тютчева («Когда пробьет последний час природы», например) — и столкнетесь с тем же самым.

Спросят: «Так что же, все, кто за покой, это гностики?»

Нет, конечно. Потому-то, читатель, я и говорю, что противостоящие метафизики не сводятся до конца к коллизии «гностика или хилиазм». Сводилось бы все дело к этому — подвел бы я черту намного раньше.

Покой и движение… Как соотносится одно с другим? И где та великая традиция, порождением которой является гностицизм с его деструктивно-ликвидационной однозначностью? Ведь никто не сказал, что столь же деструктивно ликвидационна и сама великая традиция, породившая больное гностическое дитя. Корни гностицизма — на Востоке. Том особом Востоке, который крепко хранит свои метафизические загадки. Может быть, вклад этого Востока в мировую симфонию столь же нужен, как и вклад Запада? Может быть, изъять этот вклад столь же опасно, как и безоглядно увлечься им? Может быть, весь смысл в том-то и состоит, чтобы покой и движение находились в нужном сочетании друг с другом? Не знаю…

Раз за разом путешествуя на Восток, что-то понимая и строя там какой-то диалог с теми, кто понимает неизмеримо больше, я все равно могу сказать лишь это «не знаю».

Знаю же я другое. А именно — что произойдет в момент, когда принцип покоя потеряет дополнение в виде принципа движения. Вот тут-то (это называется, между прочим, «фундаментальная остановка развития») на метафизическую арену как раз и выйдет ничем не сдерживаемая Тьма. И не будет ни Востока, ни Запада. А значит — надо спасать Запад как принцип движения. Не объявлять войну Западу, а спасать его.

Да, Запад гибнет. Уничтожив свою коммунистическую альтернативу, великий проект «Модерн» подвел черту под собственным существованием. Теперь он почти без боя сдает позиции Постмодерну, сутью которого является отрицание движения как исторической миссии Запада.

Восток же… Заимствуя у Запада все тот же Модерн (а чем еще заняты Индия и Китай?), проявляя невероятную изобретательность в том, что касается сочетания Модерна со своими историческими традициями, Восток сам по себе не может привнести ничего нового в идею развития как такового. Это миссия Запада. Миссия, от которой он теперь отказался.

Остается Россия. Брошенная в грязь, историософски растоптанная, отдавшая первородство за чечевичную похлебку, скукоженная и территориально, и сущностно, она все равно остается. Исторически ей как раз и отведена роль альтернативного Запада, этакого бронепоезда на запасном пути. Подобная роль носит неотменяемый характер. Отказаться от нее можно только подведя черту под своим историческим существованием. Чего и добиваются очень многие.

Повторяю — я не знаю, в какие глубины уходит идея покоя, сколько там, на глубине, у этой идеи ипостасей и модусов. Какие из этих модусов и ипостасей адресуют к жизни и Бытию, а какие — к антагонистическому началу.

Я верю, что Пушкин и Тютчев, да и многие другие, имели метафизическую связь с теми модусами и ипостасями идеи покоя, которые к гностицизму никак не сводятся.

Что касается Булгакова, то и он сам, и его последователи никогда не отрицали своей сопричастности гностической традиции.

Может быть, не имея каких-то сдерживающих центров, питающих мир правильной, негностической энергией покоя, блоковский «вечный бой» превратится в безумие, в самоистребление ошалевших метафизических берсеркеров. Но на сегодня не это маячит на горизонте. А полное отсутствие всего, что адресует к вечному бою, к движению, развитию, творчеству.

А без движения, то есть без развития, все рухнет в бездну. И там будет поглощено тем, что над нею, — Великой Тьмой.

Я знаю, как и кто рвется к такому исходу. И я знаю, что допустить его нельзя.

Я знаю, что не допустить такого исхода можно только противопоставив Постмодерну Сверхмодерн. И что-либо это сделает Россия, либо никто. Я знаю, что у России всегда было мало шансов осуществить нечто подобное полноценно. И что сейчас этих шансов меньше, чем когда-либо. Но я знаю также, что ничего другого в качестве шанса на историческое спасение не существует. И что этот шанс необходимо использовать, даже если он до смешного мал. И, наконец, я знаю, чем Сверхмодерн отличается от Постмодерна. И что в этом смысле позволяет наполнить реальным содержанием этот ничтожный, но драгоценный шанс на всемирно-историческое спасение.

Вот все, что я знаю пока. И если мне удалось в своем исследовании передать вам такое знание, я выполнил свою задачу. Если же нет, то мое оправдание в том, что я хотя бы хотел этого, в отличие от многих.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Тот самый требовательный читатель, которого я избрал себе в оппоненты и с которым до сих пор не могу расстаться, скажет, что мегапроекты, подобные предлагаемому мною Сверхмодерну, не могут делаться на пустом месте. Что здесь, в нашей реальной жизни, должно находиться нечто, имеющее к будущему Сверхмодерну хотя бы косвенное отношение.

«Покажите нам то, что уже есть», — скажет требовательный читатель. И будет абсолютно прав. Не показать нельзя. А начнешь показывать… Тот же требовательный читатель воскликнет: «О, как же все это банально и скучно!».

Одна из невероятно сложных задач, которую человечество должно реализовать для того, чтобы перейти в Сверхмодерн, это превращение науки в культурообразующую силу. До сих пор культурообразующими становились те или иные культы. Лингвистическая близость слова «культ» и слова «культура» неслучайна. Мы не зря говорим о христианской культуре. И вполне можем, обсуждая культуры Востока, говорить и об исламской культуре, и о культуре буддистской, индуистской etc.

Религия удовлетворяет фундаментальную человеческую потребность в утешении. Культ дает утешение, вокруг него формируется смысловое поле. Это смысловое поле обрастает совокупностью артефактов, которая и является культурой. Есть культура — есть жизнь.

Что произошло с проектом «Модерн»? Была сделана очень убедительная поначалу заявка на светскую культуру, культуру без культа. А если еще точнее, то на замену в культе Бога — человеком. Это-то и называется — классический гуманизм. Тот самый гуманизм, который на наших глазах капитулирует перед тотальной дегуманизацией мира, превращаясь в умильно-беспомощное ретро.

Но это он сейчас капитулирует. А два-три столетия назад? Мощные всходы светской культуры, опирающейся на классический гуманизм, поражали и восхищали современников, которым казалось, что гуманизм — это навсегда. Ослабление культуры — это очень тонкий процесс. Человечество не сразу улавливает культурные неполадки. Ну, декаданс, и что? Очередной стиль в искусстве. Очередной феномен, доказывающий неисчерпаемость культурных возможностей, опирающихся на этот самый классический гуманизм.

Но вскоре стало совсем уж очевидно, что это не так. Что светская культура, являющаяся основой проекта «Модерн», надорвалась. В общем-то, стало ясно и то, почему она надорвалась. Заменить Бога человеком можно лишь в той мере, в какой слово «человек» можно написать с большой буквы. Бога можно заменить Человеком. Заменить Бога человеком — нельзя. Гуманисты, ошеломленные триумфом откровенно антигуманистического фашизма, пытались осмыслить, что произошло. И натыкались сходу именно на это очевидное обстоятельство.

Экзюпери писал в повести «Военный летчик»: «Моя духовная культура стремилась положить в основу человеческих отношений культ Человека, стоящего выше отдельной личности… Веками моя духовная культура сквозь людей созерцала Бога. Человек был создан по образу и подобию божию. И в человеке почитали Бога… Моя духовная культура — наследница христианских ценностей… Моя духовная культура, наследуя Богу, основала равенство людей в Человеке… Моя духовная культура, наследуя Богу, создала уважение к Человеку… Моя духовная культура, наследуя Богу, основала братство людей в Человеке… Моя духовная культура, наследуя Богу, превратила любовь к ближнему в дар Человеку… Гуманизм избрал своей исключительной миссией объяснить и упрочить превосходство Человека над личностью. Гуманизм проповедовал Человек»… О соборе нельзя сказать ничего существенного, если говорить только о камнях. О Человеке нельзя сказать ничего существенного, если пытаться определить его только свойствами людей… Поэтому Гуманизм заведомо шел по пути, который заводил его в тупик… И понемногу мы растеряли наше наследие… Мы потеряли Человека… Я больше не удивляюсь тому, что груда камней, которая давит своей тяжестью, одержала победу над камнями, в беспорядке разбросанными по полю. Я все-таки я сильнее ее… Я сильнее ее, если вновь обрету себя. Если наш Гуманизм восстановит Человека… Я сильнее ее, потому что дерево сильнее веществ, составляющих почву… Собор сияет ярче, чем груда камней… Я неотделим от духовной культуры, избравшей своим краеугольным камнем Человека… Я буду сражаться за Человека. Против его врагов. Но также и против самого себя».