Творения и Гимны - Симеон Новый Богослов

Кто не внимает божественным словесам, не кладет на уста свои печати молчания, не заключает ушей своих от слушания суетных и безполезных речей, не помнит страшнаго дня суда и страшнаго судилища Христова, в котором имеют предстать пред Него все обнаженными, чтоб дать отчет во всем, что делали в продолжение жизни своей, тому как можно стяжать слезы и сокрушение, чтоб горько оплакивать себя, хотя бы он прожил в монашестве более ста лет? Как можно, чтоб возскорбел когда нибудь и поплакал пред Богом о душе своей тот, кто ищет первенства и домогается впереди всех стоять в церкви и выше всех возседать на трапезе, и из–за этого всегда воюет и печалится? Равно и тот, кто, придумывая извинения себе во грехах, уверяет, что он слаб и немощен, тогда как здоров и крепок и молод, и, сравнивая себя в церкви с теми, которые много потрудились и много лет провели в подвижничестве, говорит: чем я ниже такого–то и такого–то, что тот опирается (на посох), или приседает (на стасидии), или идет на клирос и становится наряду с клиросными, не будучи достоин занять и последнейшаго места: как может таковый познать немощь души своей, чтоб возстенать о том из глубины сердца, придти в умиление и пролить из очей своих слезы?

Тщеславие предает такого нерадению и не дает уже ему более ни за каким делом пребывать с терпением: безпечно и лениво стоит он на церковной службе, и часто заводит пустыя беседы с теми, кои стоят подле него и находят удовольствие в том, чтобы слушать его. Таким образом безчувственно, без печали и сокрушения сердечнаго, приходит он в церковь, простаивает все последование службы, с духовными и благоговейными отцами, — и выходит из нея без всякой пользы, не чувствуя в душе ни малейшаго изменения на лучшее, — того изменения, какое дается Богом ради сокрушения подвизающимся достодолжно. Думает он, что для него достаточно того одного, чтоб не пропускать определенных служб, т. е. утрени, вечерни и часов, и что этим способом он может преуспеть во всякой добродетели и придти в меру совершенных духовным во Христе возрастом. Я знал немало таких, коими обладает такое самообольщение. Они всячески заботятся о том, чтоб не впасть в какой либо видимый, плотской грех, но о том, как избежать грехов мысленных и сердечных, никакой совершенно не имеют заботы, и думают, что улучат спасение чрез то одно, что ходят на все службы, не прилагая к сему ничего другаго, то–есть, ни непрестанной молитвы, ни молчания уст, ни бдения, ни строгаго воздержания, ни духовной нищеты, ни смирения, ни любви. Но не так это, братия мои, не так. Бог не смотрит на лице, ни на внешнее благочиние, ни на взывания наши, а смотрит на сердце сокрушенное и смиренное, безмолвное и богобоязненное. Так Он сам говорит чрез пророка: на кого воззрю, токмо на кроткаго и молчаливаго и трепещущаго словес Моих? (Ис. 66:2).

Но что сказать о тех, которые пристают к настоятелям — дать им служение, котораго они недостойны? — Одни из таких, — те именно, которые заботятся выдерживать лишь внешний порядок благочестной жизни, или, лучше сказать, которые имеют в виду лишь выгоды и славу и вообще настоящия привременныя блага, — так говорят честный отче! Ужели не достоин и я послужить монастырю и братиям? Или такой–то и такой–то монах достойнее меня к такому–то и такому–то послушанию, и лучше умеет вести дела такого рода, чем я? Если хочешь, испытай и меня, и увидишь, что я гораздо лучше их поведу эти дела. Другие же, — те, которые безпечны и ленивы и притворяются немощными телесно, которые лишь вчера и завчера пришли из мира и исполнены тмами грехов, и которые, никаких еще не понесши послушаний и нисколько не потрудившись и не попотевши над делами обительскими, идут, как я сказал, становятся вместе с теми, которые уже много потрудились, — и приседают и себе наряду с ними. Если кто из сих последних, стоя подле, скажет кому–либо из таковых: поди, брате, на определенное тебе место и стой там, поя вместе с другими братиями, как можешь; то он отвечает: отсюда ближе и слышнее, и лучше петь, чем с определеннаго места. Если тот вторично скажет ему: нельзя тебе, брате, стоять здесь без благословения настоятеля нашего, то он, услышав такое слово, идет и выпрашивает у настоятеля позволение стоять там, выставляя предлогом свою слабость и немощность и всякие употребляя способы, чтоб получить желаемое, и докучая неотступно настоятелю: снизойди и позволь мне стоять в первой или второй стасидии, подле такого–то, чтоб мне слышать и канонарха. Когда же удается ему получить это желаемое, тогда уже не довольствуется он одним тем, чтоб стоять в хоре, но мало–по–малу протесняется в среду первейших братий и во всяком другом случае, притворяя себе некое внешнее благочиние и благоговение, — бежит, например, даже впереди других — встретить местных начальников и благоприятелей обители, когда они приходят помолиться, почасту заглядывает в комнату, для них отводимую, чтоб сделаться им знакомым, выставляя однакож побуждением к тому то, что будто большую получает пользу от беседы с ними.

После сего начинает уже он кружить по монастырю и ходит из келлии в келлию, говоря каждому: поверь мне, брате мой, что я столь много тебя люблю, что в какой день не вижу тебя, в тот почитай что и жить не живу. Если из тех, куда он ходит, найдется кто богобоязненный, то ответит ему на такия слова: Бог да помянет тебя, брате мой, за любовь твою! Что добраго видишь ты во мне? Тот скажет ему в ответ: а чего добраго нет в тебе? Кто другой столько кроток, благоговеен, мудр, сведущ, безлукавен, и что больше всего милостив и братолюбив, как ты? Это говорит он потому, что имеет в виду поесть у него чего нибудь. Но этот духовный брат, по данной ему от Бога благодати, ведет с ним беседу все о том, что полезно для душевнаго спасения, отклоняя от себя похвалы, и тем вразумляет брата. Если же случится не такой, а напротив плотской и славолюбивый, то завладевается тщеславием от таких похвал, и говорит: что же другое, отче и брате мой, благопотребнее любви? Истинно ничего нет благопотребнее, — и блажен тот, кто успеет стяжать ее, и другое подобное говорит, что, как замечает, непротивно пришедшему, и тем еще более подвигает его хвалить себя. Иногда наконец этот, по легкоте ума своего, совсем отуманится прелестию, поверив льщениям и ложным похвалам того и приняв их с удовольствием, тогда, если у него есть, чем угостить его, то ни за что уже не отпустит его, не уговорив принять угощение, — и угощает его всем, что окажется под рукою съестнаго, получая в воздаяние за то безполезныя похвалы, разливающияся в воздухе, успевающия однакож причинить большой вред душе. Если же у него не окажется на ту пору ничего, чем бы угостить, то после многих безполезных разговоров, говорит ему: не осуди меня, брате мой; уверяю тебя нашею любовию, что у меня теперь нет ничего съестнаго, чем бы мог достойно угостить тебя; но как ты имеешь ко мне такую любовь, то отныне, что ни пошлет мне Бог, будем вкушать то с тобою вместе. С этих пор оба они вплетаются во всяческия заботы и тем только и заняты бывают, как бы достать побольше съестнаго на взаимное угощение, и тем более и более скрепляют свою лживую и кажущуюся любовь.

Таким же образом этот брат, под предлогом любви, лучше же сказать, прелести, сдружается со всеми подобными, — и иногда он призывает другаго на угощение, иногда другой призывает его, так что в доброй трапезе, в многоястии, сладкоястии никогда у него не бывает недостатка. И делается он наконец рабом чувственных удовольствий, пространно питая чрево свое. Насыщаясь так каждодневно яствами, добре приготовленными, вечером, после повечерия, приходит он в келлию свою и говорит послушнику своему: большая томит меня жажда; подогрей немного вина; я выпью, чтоб утолить сколько нибудь эту жажду. Тот, как привыкший уже, является готовым и скоропослушным слугою (потому что и сам утешается вместе со старцем своим, и попивает стаканчик за стаканчиком, скрытно, в чем ему благоприятствует тма), тотчас подогревает вина и подает. Этот же, выпив один стакан, раздражает аппетит свой и начинает есть, что случится, мало–по–малу, будто не замечая того, пока наестся до–сыта и полно набьет чрево свое, так что тело его делается неповоротливым и непослушным велениям души. Тогда помысл говорит ему: отпусти послушника, и стань — соверши келейное правило свое. Когда же отпустит его, другой помысл опять говорит ему: куда тебе стоять на молитве с набитым чревом и столь отяготившемуся? — Лучше сосни немного, чтоб переварилась пища; тогда встанешь прежде утрени и помолишься удобнее с облегченным телом. Покоряется он этому помыслу, падает на постель и засыпает. Но ночью, хоть и бывает, что проснется, не встает, говоря в себе: еще много ночи, посплю еще немного. Между тем подходит и время утрени, — и заставляет его встать и идти в церковь, неся в совести обличение своей лености.

Так брат такой ходит, как мы сказали, по привычке, часто в келлии друзей своих и возлюбленных ему отцев, сидит у них до вечера, ест и пьет с ними и болтает, потом, возвратясь в келлию, бывает уже негож не только на исполнение келейнаго правила, но нередко и на то, чтоб явиться к утрени. Но и когда другой брат приходит в келлию его, время проходит у них таким же образом, утешаются в ястии и питии, прибавляя нередко строгое осуждение братий, которые не держатся таких же правил. Так губит он все время жизни своей в ястии и питии и в недобрых хлопотах. О духовном же каком либо деле ему и подумать не приходит в голову, а не только приступит к нему и сделать.