Твердь небесная - Юрий Рябинин

Для солдат 12-й роты это были поистине роковые минуты. Они то всматривались напряженно в долину – не раздастся ли сейчас из-за ближайшего уступа пронзительный крик «банзай!» и не выскочит ли оттуда японский батальон? – то оглядывались на артиллеристов, кляня в душе земляков на чем свет стоит: да что же у вас, собачьи вы дети, пушки глиняные, что ли!., что же вы их так нежно… неужто нельзя малость быстрее!

Наконец артиллеристы управились и уехали. Но ротный, как будто испытывая собственную волю, еще минут десять не давал приказания своим солдатам отходить с позиций. Он прохаживался позади окопов и, казалось, был озабочен какими-то своими думами. Иногда поблизости от него звонко цокали по камням или глухо, совершенно с тем же звуком, с каким они входят в человека, ударяли в землю пули, и тогда ротный останавливался и какое-то время хмуро смотрел на это место. И, только выждав им же самим положенный срок, он распорядился роте отходить.

12-я оказалась последнею во всей армии ротой, переправившейся за Тай-цзы-хэ. Сразу же за переправой их встречал командующий Южною группой генерал-лейтенант Зарубаев. Очевидно угнетенный бездарно проигранным делом и отступлением, генерал, тем не менее, старался выглядеть довольным, чтобы видом своим ободрить честно выполнивших свой долг солдат.

Рота выстроилась перед ним во фронт. Признать военных в этих людях можно было только по винтовкам в их руках. Почти ничего из того, что называется военною формой, на них не оставалось. До половины солдат стояли совершенно разутые. У некоторых на ногах были надеты китайские туфли – улы. Кто-то ухитрился перемотать развалившиеся сапоги веревкой. Большинство солдат было в самодельных бумажных рубахах и в китайских кофтах, крытых какой-то лоснящейся материей самых разнообразных цветов. Впрочем, наверно судить о цвете этих экзотических нарядов уже не приходилось: все солдаты с головы до ног были перемазаны землей и глиной.

Командир полка – полковник Сорокоумовский, – бывший тут же, что-то отрапортовал генералу. И Зарубаев, с трудом сдерживая разыгравшегося, свежего, по всей видимости, коня, крикнул:

– Спасибо, можайцы, за вашу службу!

Солдаты набрали побольше воздуха в грудь и выдохнули:

– Рады стараться, ваше превосходительство-о!

– Еще раз спасибо! Вы молодецки стояли на своем посту!

– Рады стараться, ваше превосходительство-о!

Зарубаев объехал строй, отдавая честь солдатам. Поравнявшись с ротным, таким же оборванным и грязным, как и солдаты, генерал придержал коня и сказал ему:

– Я хочу вполне наградить ваши действия, штабс-капитан. И поэтому представьте к награде всех, кого только захотите поощрить. А теперь всем отдыхать, отсыпаться. – И командующий, пришпорив своего беспокойного коня, ускакал прочь.

Последние слова генерала приходились теперь солдатам особенно по сердцу. Они больше недели почти не смыкали глаз. Если им и случалось иногда, под доящем, в окопном месиве, забыться, провалиться в беспамятство, то не более чем на полчаса-час, и тут же на постах поднимались тревоги, хотя и ложные чаще всего, тут же раздавались свистки, и бежал по окопам ротный, который, казалось, вообще никогда не спал, и расталкивал всех, пытался как-то ободрить людей – иногда шуткой, иногда угрозами. И благодаря этому 12-я рота за все дни и ночи Ляоянского сражения ни разу не была застигнута неприятелем врасплох.

И хотя до устроенных квартир, бани и нового обмундирования оставался еще по меньшей мере дневной переход по непролазной в эту пору мандаринской дороге, солдаты почти бодро отправились в путь.

На их счастье, дождь теперь не шел, и по грязи идти было малость легче, – кое-где дорога начала подсыхать.

– Слыхали, ребята, чего генерал распорядился? – сказал немолодой бородатый солдат, которого в роте все почтительно называли по отчеству – Матвеичем. – Их благородие всех, кого только пожелает, может представить к награде. Так это всю роту можно представить… Всех как есть…

– Ты небось думаешь, Матвеич, и тебе крестик полагается? – отозвался первый в роте зубоскал Васька Григорьев. – За что тебе его? Ты, вон, все обмундирование растерял. Идешь – чисто шулюкан. На тебе казенного осталось только что ремень на животе.

– Много ты понимать, молодец. За то и дадут, что в исподнем из боя идем. Значит, не в тылах-резервах праздничали. А из самого адища выбрались. Соображать?

– Так что, Васька, скидай свои китайски вулы, – поддержал Егорыча сибиряк Дормидонт Архипов, трехаршинный детина, тоже с большою бородой. – А то скажут, что ты в штабе при Куропаткине хоронился.

– Если бы и вправду так подумали, мне бы тогда быстрее всех крест пожаловали! – ответил Васька. – Когда это штабным награды задерживали?!

– Ну-ка вы там, говоруны! попридержите языки, – прикрикнул на них фельдфебель Стремоусов. – Неровен, их благородие услышат: ужо вам будет!

Некоторое время солдаты шли молча. Скоро справа от дороги им повстречались два связанных из гаоляна креста над свежими могилами. Проходя мимо, солдаты крестились.

– Братцы! – воскликнул Самородов, – да это же наш унтер! Сумашедов!

На одном из крестов была дощечка с надписью: «Младший унтер-офицер 12-й роты Можайского полка Сумашедов. Убит в сражении 18 августа 1904 года. Вечная память».

– Вот так так, – проговорил Мещерин. – Не выдюжил, значит. Богу душу отдал.

Недавно, при ночном нападении японцев, Мещерин и Сумашедов оба были ранены. Унтер, как теперь выяснилось, – смертельно. Мещерин же получил тогда неопасное ранение и всего только провалялся в лазарете три дня. А прошлым вечером, когда лазарет эвакуировался, он не поехал вместе с ним в тыл, а сбежал в свою роту.

– А он не с тобой вместе лежал? – спросил Самородов.

– Нет. У него ранение тяжелое было. Его сразу отправили в госпиталь. Да вот не довезли…

– Где ж там, – отозвался солдат Тимонин. – В самый живот ему тогда штыком пришлось. Я видел – страшное дело.

– Царство Небесно, – вздохнул Матвеич и перекрестился.

И больше о покойном унтере они не говорили. Такое уж повелось у солдат правило – думай каждый втихомолку о погибших однополчанах сколько душа пожелает, но вслух не сказывай. А иначе можно было только об этом и говорить всякое время.

Обычно после таких случаев наступало тяжелое молчание, когда каждому как-то боязно было заговорить первому. Но всегда находился кто-нибудь, кто, ко всеобщему удовлетворению, заводил новый разговор. Все равно о чем, пусть о самом пустом, но лишь бы не об этом.