Три поколения - Ефим Пермитин

Иван Петрович не помнил, как он перепрыгнул через все ступеньки крыльца, как несся через грязь в кромешной темноте ночи.

И хотя от природы администратор был до чрезвычайности нахален, но нахальство его не заменяло ему храбрости: даже захлопнув наружную дверь и вскочив в комнату к Неточке, Иван Иванов все еще продолжал дрожать, испуганно озираться и прислушиваться, не гонится ли за ним озверевший великан Боголепов.

…Андрей знал, что сегодня он не уснет, и потому не торопился домой. Его больно ранили слова Веры. «Ей нет дела до того, что мне трудно…» Он силился понять, почему ему трудно, и не мог. Ясно было только одно: трудность в Неточке, и эта трудность возникла сегодня, на концерте. «Зачем она приехала? Любит? Любит! Что же «тогда» случилось с ней? А если и в самом деле то была ошибка? И ведь есть в ней хорошее, есть!» Андрей зло усмехнулся. «Вот теперь и мучайся… И пусть… Может быть, только пройдя через это, ты и станешь такой, какой я знал тебя раньше, какой верил…»

Ему вдруг показалось, что он обязан сказать ей все это. Именно он и именно теперь, когда между ними ничего уже быть не может. «Открыть ей глаза на самое себя. Помочь… Ведь никто этого не сделает так, чтобы она поверила, поняла всю свою мерзость. А какая, какая была хорошая!..» Он круто повернул к дому для приезжих. Приняв решение, Корнев почувствовал, как владевшее им весь вечер беспокойство исчезло.

Андрей действительно знал и хорошее в Неточке. Знал, как никто, с детства. Это хорошее были ее исключительная доброта, участливость в чужом горе, готовность в любую минуту помочь всякому.

Еще девочкой за ее склонность лечить всех, начиная от кукол и котят, звали ее «наш семейный доктор». В семилетнем возрасте, не умеющая плавать, весною она бросилась в ледяную воду за слепым щенком — утонула бы, если бы ее не спас Андрей.

«И так она прижимала его к груди!..» Все, все вспомнилось, покуда шел к ней Андрей Корнев.

Неожиданно за своей спиной он услышал тяжелый, хлюпающий по грязи бег человека. Кто-то точно спасался от погони. Андрей невольно отступил в сторону. Мимо пронеслась странная фигура. Он заметил, как развевались полы пальто, тускло мелькала голая голова. Андрей вдруг признал администратора.

«Что случилось? Может быть, с Неточкой что-нибудь?» Издалека он услыхал, как в доме для приезжих хлопнула дверь, — это вернулся Иван Иванов. Окна Неточкиной комнаты были освещены.

Андрей подошел и заглянул в одно из них: занавеска была задернута, виднелась только верхняя часть бревенчатой стены. На стене закачалась широкая темная тень. Андрей понял: администратор сел.

Ему стало неловко, что подсматривает, и он тихонько отошел от окна. Очень хотелось зайти и поговорить. Андрей в нерешительности присел на крыльцо.

Потеплело. Заморосил дождь, с полей потянул густой, влажный весенний ветер. Чудился в нем и горьковатый дух прошлогодней полыни, и прель осинового листа, и еще что-то неуловимо терпкое и волнующее, как первый подснежник, пахнущий не то волглой, холодной еще на глуби землей, не то пресной зеленью только что родившейся травы. Поскрипывал жестяной флюгерок на коньке крыши. «Боголепов украшает все новые дома флюгерками, — мелькнуло в голове Андрея.

Свет в Неточкиных окнах погас. Дождь усилился. Андрей вернулся домой, зажег лампу и долго ходил по комнате. Потом взялся было за книгу, но читать не смог. Когда проснулся, солнце уже светило вовсю, а лампа еще горела. Андрей потушил ее и поспешно вышел. «Пойду к ней!..» Недалеко от дома для приезжих столкнулся с Боголеповым.

Лицо директора светилось таким восторгом, столько в нем было гордости и радости, что Андрей, как в первую встречу, невольно залюбовался им.

— На ловца и зверь, Андрей Никодимович! Я к вам. Поздравьте, сын родился! Понимаете, сын! Лизок пишет: крупный, здоровый, плачет басом — вылитый я! — Боголепов схватил агронома за плечи и в приливе чувств легонько сжал его.

Андрей качнулся, но устоял, а Боголепов все говорил и говорил без остановки:

— Первые-то две — девочки, а вот сейчас — сын. И Лизок назвала его Костей… Константин Константинович! Еще вчера, после концерта, хотел было сбегать к вам, да толстый дьявол всю мою радость испакостил… Понимаешь, явился звать к этой…

— Кто? К кому звать?

Боголепов снял тяжелые руки с плеч агронома. Сияющее счастьем лицо его померкло, налилось кровью.

— Да этот самый администратор, Иван Иванов, как написано в афишке. Я так озлился, что, буду прямо говорить, чуть не отвалтузил подлого сводника. Его счастье, что удрал со своей шлюхой, а то я бы и отделал их!

— Кто удрал? — страшась догадки, спросил Андрей.

— Да эти артисты! Я буду прямо говорить, вот уж именно «артисты»!

Андрею, казалось, дали пощечину — такой он ощутил стыд.

— Это, я тебе скажу, такие типы, такие… Идем в контору, по дороге расскажу.

Пошли.

— Понимаете, ночью вваливается ко мне этот толстый плешивый негодяй и приглашает к певице на свидание. По правде сказать, я еще на концерте заметил, как белобрысая шельма подмигивала, когда пела, но мне это как-то тогда ни к чему было. Думаю, по ходу действия, по игре положено. И вдруг… — и Константин Садокович подробно рассказал о ночном визите администратора.

«Так вот почему он бежал!» Лицо Андрея запылало.

— А какова стерва! Такая любого доброго человека и головы и совести лишить может! А ведь девчонка! Совсем еще девчонка! Я ей в отцы гожусь! — бушевал Боголепов. — Сколько к нам приезжало артисток — и ничего подобного! Чудесные люди, святое дело делают! А это… Их счастье, что спозаранку удрали, я бы им…

— Уехали? — Андрей все еще не верил этому.

— Улизнули, черт бы их побрал! Толстый этот сводник чуть свет разбудил Марфу Дормидонтовну, а Дормидонтовна в четыре часа растолкала Ваську. Васька ко мне: «Артисты срочно требуют машину!» Я говорю: «Вези их ко всем чертям! И прихвати вот эту шляпу, толстяк-то шляпу забыл». Да что с вами?

— Всю ночь… читал… — Андрей опустил глаза.

— Ночью спать надо. Сегодня у нас, я буду прямо говорить, дел выше головы… Да, там этот толстяк посылку какую-то для вас оставил. Вчера, говорит, не успел передать. У Марфы Дормидонтовны посылка. — Боголепов помолчал. — А она все же хоть и распутная, а как поет, как поет! Ну, да черт с ней!.. Я, Андрей Никодимович, в бригаду Маши Филяновой, — уже обычным тоном заговорил Боголепов. — На всякий случай кое-каких запасных частей думаю подбросить: соревнование, сами знаете…

Андрей ничего не ответил и направился к себе.

«Ушел к ней! И весь вечер был не со мной, а с ней…»

Захлопнув и закрыв на засов калитку, Вера вбежала в сарай, упала вниз лицом и заплакала. Плакала она так громко, что ее всхлипывания были слышны на улице. В отчаянии Вера билась головой о что-то твердое, кусала губы и все-таки не могла умерить боль. По улице проходили люди: то предгорненцы возвращались с концерта. Потом стало все тихо.

Никогда еще Вера не испытывала такой острой, такой унизительной горечи и бессилия. Вся ее природная гордость, вся женская сущность была оскорблена, потрясена до онемения.

«Что мне теперь делать? Уехать!»

— Да, уехать, — вслух сказала Вера.

С распухшим, обезображенным лицом, полуслепая, вошла в конюшню. Курагай заржал, привычно потянулся к ней замшевыми, пахнущими сеном губами: ждал ласки. Вера толкнула жеребца в бок, вывела из конюшни и заседлала.

Мысли все время возвращались к Андрею, и как она ни прогоняла их, ничего не могла поделать: «Сейчас они целуются».

С трудом Вера села в седло и выехала со двора. Разве могла она видеть теперь Андрея? Никогда!

Конь не понимал, куда так рано направилась его хозяйка и почему она не правит поводьями. На одном из отворотков дороги Курагай остановился. Вера сердито пнула его стременами, и он снова пошел, не зная куда.

В стороне темнели громады гор. В канавах шумела вода. От полей несло живительным духом талой земли. Но ничего этого Вера не видела, не ощущала. Ссутулясь, с опухшим от слез лицом, она сидела в седле, точно захлебнувшаяся болью.

Часть вторая

Глава I

С оглядкой, с продолжительными «отзимками», но все же шла на Алтай весна. Робкие ее шаги были заметней на солнечных склонах гор. Мертвенной синевой там наливались снега. Неожиданно, в одну ночь, оголялись гребни и гривы и дымились парком: земля «раскрывала глаза», дышала легко и радостно, как проснувшийся ребенок.

Страстный охотник Витька Барышев показывал на свои густо высыпавшие веснушки:

— Пришла! Вот она, голубушка! Видишь, как испятнала…

Он клялся, что на хребте у Соснового холма уже затоковали косачи, запели глухари.

— Своими глазыньками, собственными ушами… Шалашей наделал, в любой садись… Птицы — тьма! А уж токуют, бьются — не растащишь!