Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

В целом о романе Герлаха можно сказать, что он грубо фальсифицирует действительные события, автор ловко протаскивает реваншистские тенденции и клевещет на Советский Союз.

Такая книга сейчас очень пригодилась бы американо-английским поджигателям войны для подогревания реваншистских тенденций в Западной Германии[307].

Вынесенный книге приговор однозначен и подкреплен еще двумя отрицательными отзывами, которые практически повторяют основное заключение, дополнив его лишь незначительными замечаниями и переведенными на русский язык цитатами из романа. В краткой рецензии, которую Григорьян 20 декабря 1950 года послал Суслову, личности Герлаха дана совершенно превратная оценка:

Роман служит наглядным доказательством того, что автор был и остается необразованным солдатом СС. Возвращение рукописи, которая возводит клевету на Советский Союз и восхваляет гитлеризм, нецелесообразно. Даже без предварительной редакции книгу можно использовать в Западной Германии в пропагандистских целях, проповедующих реваншизм и ремилитаризацию[308].

При чтении отзывов обращает на себя внимание одна тенденция: все сказанное героями романа рецензенты приравнивают к позиции автора. По их мнению, писатель, который говорит о войне, должен сохранять дистанцию, поскольку только на расстоянии можно дать по-настоящему объективную оценку изображаемому. И еще, на их взгляд, роману недостает инстанции совсем иного рода – рассказчика, который бы с явным осуждением относился к национализму, Гитлеру, вермахту, войне против Советского Союза, который вмешивался бы в повествование, перемежая его собственными идеологическими рассуждениями. Но у Герлаха другие задачи: он прибегает к методу неприкрашенного реализма и пытается показать, какое значение имеет война и Сталинград в жизни отдельного человека. Есть еще одна проблема, с которой сталкиваются советские рецензенты, – перевод с немецкого на русский. Так, одна из знаковых сцен романа понимается ими с точностью до наоборот и приводит к выводам, совершенно противоречащим авторскому замыслу. Так, к примеру, происходит с эпизодом, где Гитлеру и нацистскому режиму выносится язвительный приговор. Все пережитое, выстраданное и познанное Герлахом символически закодировано в этой заключительной сцене, которая одновременно является своеобразным посланием:

Бройер стоит, прислонившись к стене. Он вглядывается в окружающие лица, на которых оставили неизгладимые следы три месяца Сталинградского котла – три месяца, способные с лихвой перевесить три с половиной года войны и десятилетия мира. Это другие лица, и они не похожи на лица молодых, начищенных до блеска солдат, явившихся вчера в Берлине перед расфуфыренным рейхсмаршалом. Они видели больше, чем все остальные. Они видели пучину ада.

Сейчас на лицах происходят странные изменения. До этой минуты люди продолжали верить и в безумном своем отчаянии надеяться, надеяться, несмотря ни на что, даже на обращенную к ним погребальную речь, невольно вчера услышанную. Теперь наступило прозрение – все кончено, на этот раз по-настоящему. Лица каменеют, и бессильные руки сжимаются в кулаки. Вдруг кто-то кричит:

– Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!

Остальные вторят ему. Стены подвала сотрясаются от многоголосого “Ха-а-а-а-айль Гитлер!.. Ха-а-а-а-айль Гитлер!” Клич этот, в истерическом экстазе подхватываемый прежде миллионами, еще никогда не звучал так, как здесь. Не насмешка, не сарказм в нем звенели, но хладнокровное, живое и страшное возмездие. Как будто упала секира…

Бройер чувствует, как увлажняются глаза. “Неужто нельзя по-другому? – думает он. – Нет, нельзя!”

– Мы дошли до последней черты, – говорит капитан. – Никто не хотел всего этого. Но в безропотном своем послушании мы были слепы.[309]

Трудности, похоже, обусловлены не только переводом, который заставляет рецензента извлечь из целого эпизода только солдатский хор “Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!”, напрочь проигнорировав последующие размышления рассказчика, хотя именно в них претворен акт познания главного героя. “Хайль Гитлер” – это “не насмешка, не сарказм, но хладнокровное, живое и страшное возмездие”!

Отзывы о романе окончательно решили его судьбу. Рукопись “Прорыва под Сталинградом” исчезает в секретных архивах Министерства внутренних дел.

XIV. Первоначальный вариант

В мемуарах сына писателя Генриха Герлаха-младшего, которые он посвятил детям, есть запись о том, что с 1951 года помимо работы в гимназии отец все больше и больше становился одержим идеей воссоздать утраченный роман о Сталинграде! По воспоминаниям Доротеи Вагнер, ее отца никогда не отпускало чувство вины. Вопрос “почему именно ему посчастливилось выжить”, терзал его денно и нощно. Герлах считал своим долгом поведать людям правду о сталинградской катастрофе. После того как жизнь в семье вошла в привычную колею, отец, как припоминает Герлах-младший, решился “восстановить роман о Сталинградской битве”. После неудачного гипнотического эксперимента, устроенного при поддержке журнала Quick, ему оставалось только одно: сесть и, полагаясь на имеющиеся отрывки и собственную память, написать книгу заново”[310]. В семье эта работа никого не оставила равнодушным, и в последующие годы рождался заново, глава за главой, роман. “Не было темы важнее этой”, – подчеркивает дочь. В творческий процесс Герлах вовлекает всю семью, “закончив главу, он непременно отдает ее на суд близких, устраивая пробные чтения”, после которых разгораются горячие дискуссии, – причем старшие сестры, не стесняясь, говорят, что “многое кажется им затянутым и банальным”[311]. Сегодня, оглядываясь назад, Доротея Вагнер особо выделяет два момента, проявившиеся в период непрерывной работы над романом. С одной стороны, она видела, что с ее мнением считаются, – отец действительно правил рукопись, со всей серьезностью учитывая их замечания. С другой стороны, это было довольно обременительное для всех время. “Война вернулась в наш дом, и, надо признаться, на ребенка это давило непомерным грузом”, – вспоминает дочь. И тем не менее по прошествии шестидесяти лет Доротея Вагнер довольно благодушна: “Сегодня я бы не хотела, чтобы мы были этого лишены”[312]. Сын Генриха, по мнению старшей сестры, тогда еще недостаточно взрослый и не до конца понимавший, что происходило в Сталинграде, с нескрываемым воодушевлением вспоминает о времени воссоздания книги. Он “втайне восхищался отцом и его умением изложить пережитое на бумаге и слушал с большим интересом, когда тот читал”. Еще ребенком он уяснил, сколь нелегок труд творца. “Книга не могла написаться сама собой”, и он имел возможность наблюдать, “как писателю самому приходится отшлифовывать каждое предложение, отец Гарлих (так изменена фамилия в мемуарах сына – К. Г.) целыми днями бродил по дому, и лоб его разрезала вертикальная морщина, такая глубокая, что никто не решался с ним заговорить”. Герлах-младший, вторя старшей сестре, довольно точно описывает атмосферу, в которой восстанавливался роман: “В комнатенке городка Браке воцарился Сталинград, и он – хоть и с надлежащего расстояния – не отпускал семейство Гарлихов долгие годы”[313].

Воспоминания детей, а также многотрудный, растянувшийся на пять лет процесс создания романа склоняют чашу весов в судебной тяжбе доктора Шмитца и Герлаха в пользу последнего. Убедительнее всего Герлах изложил все факты, беседуя с журналистом Frankfurter Illustrierte в марте 1958 года: