Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

уже другую войну проигрывает, такая военная держава, а править ею некому». Немало было и пожеланий императору жестокой насильственной смерти. Крестьянин Вятской губернии: «…надо бы нашему ГОСУДАРЮ стрелять в рот, чтобы пуля вышла в ж. у». 40-летний крестьянин Томской губернии: «Во всём виноват ГОСУДАРЬ. Ему нужно голову отрубить, но не острым топором, а тупым, чтобы побольше мучился». Мещанка Могилёвской губернии: «Если бы ОН мне попался, я бы ЕГО, сукина сына, так вот так разорвала».

Но царя хотя бы нередко жалели как «дурачка», супруга же его воспринималась почти исключительно как предательница и шпионка. Так, 68-летний крестьянин Томской губернии заявил в сентябре 1915 г.: «Сама ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА является главной изменницей. Она отправила золото в Германию, из-за неё и война идёт». В июне мещанин города Шадринска рассказывал, что в комнате царицы «при обыске» нашли телефон, связывавший её с Германией, по которому она уведомляла немцев о расположении и количестве русских войск, следствием чего было занятие неприятелем Либавы. Некая жительница Петрограда сообщала в своём письме в августе того же года: «Один из последних слухов — это то, что у Александры Фёдоровны оказался радиотелеграф, что случайно радиотелеграфная станция Петроградская перехватила Её телеграмму в Германию. Хорошо то, что теперь все поняли, кто и как рушит Россию». Замечательно, однако, что в предательство императрицы верила и немалая часть русской политической и военной элиты. Речь не только о радикальных оппозиционерах вроде П. Н. Милюкова — в Ставке Верховного главнокомандующего в дни приездов Александры Фёдоровны от неё тщательно прятали секретные документы.

Подобный чудовищный образ верховной власти — плод коллективного социального психоза, которым было одержимо русское общество в 1915–1917 гг.: «…слишком многие подданные империи были поражены чем-то вроде агрессивно-депрессивного синдрома — недовольство сочеталось с угнетающим чувством недоумения… Фактически российские граждане подозревали друг друга в „измене“»[649]. Как известно, слухи о предательстве императрицы не нашли никакого документального подтверждения, значительно преувеличенными оказались и представления о всемогуществе Распутина. Но, как уже говорилось выше, случился не просто политический кризис — произошла утрата веры в носителя самодержавной идеи, это и обусловило невероятно высокий уровень иррациональности и мифологизированности общественных реакций. Добавим сюда слабость рационалистической культуры в России даже среди образованного класса, что уж говорить о только-только начавшем выходить из средневековья, грамотном только на треть крестьянстве.

Впрочем, внутреннюю политику императора военного времени тоже трудно назвать разумной. Чего только стоило создание своеобразного военно-гражданского двоевластия, обернувшегося «полным разладом между действиями гражданской власти и распоряжениями Ставки, пользовавшейся, на основании положения о полевом управлении войск, неограниченной властью в пределах местностей, причисленных к театру военных действий… к местностям, подчинённым Ставке, были отнесены не только весьма обширная тыловая полоса армии, но и самая столица империи. Центр управления оказался подчинённым часто сменяющимся второразрядным военноначальникам (лучшие получали назначения на фронте). Эти воеводы, ввиду присвоенных им чрезвычайных полномочий, с места вообразили себя владыками и разговаривали с правительством, как с заносчивым подчинённым, нередко проводя собственную политику в вопросах внутренней охраны, в отношении печати, рабочего вопроса и общественных организаций» (Гурко). Во время отступления 1915 г. по приказу Ставки проводилась настоящая тактика выжженной земли — жители оставляемых русской армией областей насильственно выселялись в глубь России, а их имущество и жилища уничтожались. Сотни тысяч людей, в основном евреи и поляки, составили гигантскую и беспорядочную беженскую массу, голодную и оборванную, вносящую в тыл разрушение и хаос.

«Как бы нарочно никогда Россия не имела такого слабого и бездарного правительства, как именно во время войны» (Н. Н. Покровский). «Министерская чехарда» могла кого угодно привести в смущение и подтолкнуть к самой мрачной конспирологии: «Всего с июля 1914 г. по февраль 1917 г., т. е. за 31 месяц, министрами перебывали 39 человек, в т. ч. 4 председателя Совета министров, столько же военных министров, министров юстиции и земледелия и обер-прокуроров Синода, 3 государственных контролёра, 3 министра иностранных дел, народного просвещения и путей сообщения, 2 министра торговли и промышленности, наконец, 6 министров внутренних дел»[650]. И это происходило во время самой большой войны, которую когда-либо вела Россия! «Министры сменялись с невероятною быстротою, и на смену ушедшим приходили люди всё более и более неведомые, и всё громче стали говорить о так называемом влиянии „тёмных сил“, так как никто не понимал, откуда берутся эти новые люди с их сомнительным прошлым, сумбурными планами и полною неподготовкою к делу управления, да ещё в такую страшную пору» (В. Н. Коковцов). «Союзники не могли не взглянуть на нас как на восточное государство, в котором возможны всякие эксперименты» (Г. Н. Трубецкой). Сохранение всеобщего раздражителя — Распутина — вблизи императорской семьи показывает, насколько неадекватно воспринимала реальность венценосная чета.

В отчаяние приходили самые пламенные монархисты. По словам С. Н. Булгакова, «неудача самодержавия в лице Николая II была настолько велика, непоправима, что она обрекала того, кто мог и хотел любить только самодержавие, понятое как государственная вселенская идея, на ежечасное умирание. И притом в повседневной жизни эта неудача измельчалась, она разменивалась и дробилась, принимала вид пошлый, жалкий и ничтожный. Царя можно было любить только в уединении, но всякая встреча в действительности оскорбляла и ранила, приносила миллион терзаний». «Я часто ломаю голову над вопросом: чем можно спасти Монархию? — записал в январе 1917 г. Л. А. Тихомиров. — И право — не вижу средств. Самое главное в том, что Государь не может, конечно, переродиться и изменить своего характера. С громадным характером, с твёрдым преследованием одного плана, одной линии поведения, — вообще говоря — можно спасать всё, выходить из самых отчаянных положений. Но ведь именно этого у него не будет и не может быть. Он может только вечно колебаться и постоянно переходить от плана к плану. Ну а при этом — в столь запутанном положении — можно только рухнуть… если не будет какого-нибудь Провиденциального вмешательства». Множество депутатов-монархистов вошли в оппозиционный Прогрессивный блок. Сам В. М. Пуришкевич, говоривший о себе «правее меня только стена», выступил в Думе с речью против «тёмных сил» вокруг престола и принял участие в убийстве Распутина. «Немало людей страдали оттого, что, вопреки своему искреннему желанию, они просто не могли любить своего царя. Без радости они воспринимали падение монархии, с тревогой смотрели в будущее, однако поддерживать последнего императора, любить его через силу они уже не могли»[651].

Русский посланник в Сербии Г. Н. Трубецкой, вернувшийся в марте 1916 г. на родину, вспоминал московскую атмосферу на исходе того же года: «Кошмарное настроение постепенно сгущалось… охватывая людей без различия партий, не только левых, но и самых заядлых правых. Все чувствовали, что так дальше идти не может, что внутреннее положение,