Ярость ацтека - Гэри Дженнингс

Падре подозвал меня.

– Хуан, возьми самых надежных людей и позаботься о сохранности казны в зернохранилище.

Я отобрал Диего, его приятеля-шпиона и еще четверых бойцов. Кроме того, за нами увязалась Марина. Я пытался отговорить ее, но она лишь молча бросала на меня яростные взгляды. Эта женщина была значительно упрямее Урагана.

Когда я со своими людьми подоспел к дверям зернохранилища, мушкетные выстрелы внутри еще гремели, но лишь изредка. Воздух заполняли другие страшные звуки – адские вопли защитников гасиенды де Долорес. Это примыкавшее к зернохранилищу сооружение держалось до последнего, но индейцы вломились туда, как раз когда я оказался у зернового склада.

Я ворвался в проем с пистолетом в руке. Испанский офицер, истекавший кровью, которая хлестала из полудюжины ран, стоял на ступенях, удерживаясь на ногах лишь потому, что опирался о древко полкового знамени, и разил индейцев клинком, пока не упал наземь, пронзенный множеством копий.

Одержавшие победу индейцы буйствовали по всему зернохранилищу, безжалостно убивая всех подряд. Они дорого заплатили за этот миг торжества и теперь воздавали кровью за кровь, смертью за смерть. На моих глазах прикончили человека, молившего о пощаде, но я не питал к нему сострадания: он был одним из тех, кто вместе с Гильберто Риано швырял бомбы под флагом перемирия. Сам Гильберто тоже погиб: его тело было перекручено самым немыслимым образом, голова почти отделена от туловища.

Где же тут может быть спрятана казна? Когда я приходил сюда раньше, солдаты завязали мне глаза и сняли повязку только на крыше. Однако мне помог инстинкт lépero и bandido. Я заметил часового, стоявшего у двери одной из комнат второго этажа, дальше по коридору. То было единственное помещение, возле которого выставили пост. Свои боеприпасы Риано скорее распределил бы по всему зданию, нежели сосредоточил в одном месте, где они могли быть уничтожены взрывом при единственном случайном попадании, и потому вряд ли часовой караулил арсенал. Я мигом сообразил, что там хранится казна. Протолкавшись сквозь толпу индейцев, я быстро взлетел вверх по лестнице, опередив Диего и остальных. От вида кровавой резни меня мутило. На втором этаже кое-где еще продолжались стычки, но индейцы уже срывали с врагов – как мертвых, так и еще живых – одежду. Пеоны преображались в гачупинос. Они надевали широкополые кожаные шляпы, роскошные панталоны и расшитые серебром куртки. Все, что только удавалось найти, сорвать или подобрать, переходило к победителям, ибо то были трофеи завоевателей. Люди, никогда не владевшие ничем, даже грязью у себя под ногами, вечно ходившие в лохмотьях, жившие в грязных лачугах, сейчас облачались в роскошные наряды тех, кто считал их рабами.

Кровь была повсюду: ею истекали убитые и раненые, она заливала ставший скользким пол, была размазана по стенам, в ней были перепачканы и умирающие и уцелевшие, и оружие, и зерно. И точно так же повсюду была смерть: о ней возвещали и крики победителей, и вопли побежденных.

Дверь в комнату, куда я направлялся, была полуоткрыта – на пороге валялось тело убитого испанца. Я переступил через него и зашел внутрь. Мое внимание сразу привлек сундук, украшенный гербами Гуанахуато, и лишь потом, боковым зрением, я уловил какое-то движение и едва успел отшатнуться, отбив клинком удар. Я потерял было равновесие, но все-таки сумел устоять на ногах.

Моим противником был испанец с окровавленным лицом, державший в правой руке шпагу, а в левой – пистолет. Он уже навел на меня дуло, когда дверь резко распахнулась и появился Диего Райю.

Он бросился между мной и врагом, и тот выстрелил.

– Нет!

В маленьком помещении выстрел прозвучал как раскат грома. Диего отбросило на меня, но я уклонился, проскочил мимо него и снизу вверх нанес испанцу удар клинком под подбородок. Враг отшатнулся и рухнул. Я опустился на колени перед лежавшим на полу молодым ацтеком. Он сознательно прикрыл меня, приняв на себя предназначавшуюся мне пулю, и сейчас по его белой рубахе расплывалась кровь.

– Диего...

– Amigo... – прошептал он, вцепившись на мгновение в мою руку, но затем судорожно дернулся и обмяк.

Услышав хрип испанца, пытавшегося набрать в легкие воздуха, я поглубже вонзил в него шпагу. Он затих.

Обернувшись, я увидел Марину, тоже с окровавленным клинком в руке. Впрочем, она была перепачкана в крови вся, с головы до ног. Глядя на поверженного Диего, она с трудом сдерживала слезы.

– Так много... Так много наших товарищей погибло.

* * *

Позднее, когда убийства наконец прекратились, падре приказал нам отвести уцелевших в тюрьму. Сундуки, которые мы заполнили золотом и серебром, были составлены снаружи, на улице. Стоя рядом с ними и попыхивая сигарой в ожидании фургона, на который их следовало погрузить, я поглядывал на пленников, которых выводили из зернохранилища. Внезапно я заметил женщину-метиску. Ничего удивительного в этом не было, поскольку Риано, рассчитывая выдержать в зернохранилище долгую осаду, взял с собой туда пару дюжин женщин – чтобы печь тортильи и, вне всякого сомнения, удовлетворять мужские потребности защитников. Но черты этой женщины показались мне знакомыми, и когда она, заметив мое пристальное внимание, явно занервничала и попыталась скрыться в толпе, я догнал ее, сбил ударом сзади по голове на землю и поднял за волосы.

– Эге, да это мой старый друг нотариус, – сказал я, ухмыляясь. Это и впрямь оказался тот самый ублюдок, который, когда я сидел в тюрьме, всячески пытался вырвать у меня признание и приложил руку к решению спровадить меня на каторгу, то есть на верную смерть.

Пленник в ужасе уставился на меня.

– Вы не находите, сеньор нотариус, что переодеваться в женское платье трусливо и бесчестно?

Не дождавшись ответа, я дал ему увесистого пинка.

– Отволоки эту свинью в тюрьму, – велел я индейцу. – А если он вздумает бежать, отрежь ему яйца. Раз этот ублюдок вырядился бабой, они ему все равно без надобности.

91

На протяжении следующих двух дней бойцы освободительной армии рыскали по городу, разоряя и грабя дома и промыслы испанцев. Альенде снова попытался прекратить мародерство: он врезался на коне в толпу и собственноручно отвешивал удары клинком своим же бойцам, требуя восстановить порядок. Увы, у него опять ничего не вышло. На этот раз я и не пытался помогать Альенде. Падре приказал не трогать семьи испанцев, но остановить разбушевавшихся победителей было не под силу даже ему. Он понимал, как воспламенила сердца ацтеков эта великая победа, и рассудил, что в данном случае лучше подождать, пока огонь их страстей утихнет сам собой. А вот Альенде и его офицеры, хотя и были по большей части людьми отважными и неглупыми, индейцев совершенно не понимали. Они желали, чтобы те вели себя как настоящие солдаты.