Газета Завтра 910 (17 2011) - Газета Завтра Газета

В.Б. На чем держалась наша советская литература?

Е.И. Не забывай, советская литература — это была литература чуть ли не ста языков. И все писали, все печатались, все переводились. И какие замечательные переводы были. Лучшая в мире школа переводчиков. Такой уже никогда не будет. Какие мощные поэты и прозаики возрастали. Расул Гамзатов, Кайсын Кулиев, Мустай Карим, Давид Кугультинов. Даже тот же Олжас Сулейменов. Это же все была советская литература.

Я даже написал стихотворение на смерть Расула, моего друга:

С больничной койки, не со сцены в зал

Расул Абдулатипову сказал:

В ночной Москве — сказал — в последний раз,

Не уходи, побудь со мной Кавказ.

А сам ушел к вершинам вещих гор

И там с орлом продолжил разговор.

Надо уметь дружить со всеми, не унижая свое достоинство. А то мы кидаемся то в одну, то в другую сторону. Мы — русские, но мы умеем от Бога жить со всеми в мире. Писать наглядно и пространственно. Язык — наш разумник. Гений при случае может быть и злой. А русский язык злым быть не может. Язык подпитывает наш разум. И разум тоже становится шире и добрее.

В.Б. А нужен ли нам сейчас Союз писателей?

Е.И. Очень нужен. Он особенно в провинции и сейчас многих спасает. Только скажу честно, требуется омоложение. Я был за Юру Полякова, которого поддержал Бондарев, не получилось. Значит, надо искать новую яркую молодую фигуру. Есть же еще таланты на русской земле.

В.Б. Вы — явный традиционалист, как вы относитесь к эксперименту в литературе, к авангардной поэтике того же Юрия Кузнецова, к примеру? Или к прозе Проханова? Что происходит сегодня в литературе? Почему её никто не читает?

Е.И. Я ценю все яркое и талантливое. Всегда печатал стихи Юрия Кузнецова, в восторге от прозы Александра Проханова. Советский поэт всегда должен быть широк по своим литературным взглядам. Но при этом я, конечно, давно уже выбрал свою форму. Думаю, кое-что удалось сделать, и крепко. Те же поэмы "Суд памяти", "Даль памяти", "Двадцать пятый час", "Буцен", "Мои осенние поля", "Убил охотник журавля". Другим я уже никогда не буду. Хотя в коротких новых стихах и пробую уловить новую мелодику.

В.Б. Кого вы цените в русской литературе ХХ века?

Е.И. Прежде всего Михаила Шолохова. Выше Шолохова быть ничего не может. Я встречался с ним не один раз. Он и как человек меня поражал. Во всем. Затем Василий Белов. Я очищался сам душой на его прозе. Какие-то библейские чувства. Владимир Личутин. Я поражался летописности и очарованию его языка. Когда вышла книга Валентина Распутина "Живи и помни", я написал об этом романе статью. Зачем мне это надо? Я не критик. Но без этого я не мог жить дальше. Чувства переполняли. Рубцов и Кузнецов. Конечно, Кузнецов порезче, грубоватее, он ломает все формы и размеры, ворочает глыбы, он не любит тени. Ему бы спокойствия побольше. Времени не хватило. А у Коли Рубцова — песенная душа, у него все в песню просится. Но оба — великаны. Проханов — это особая статья, он все жанры смешал в своей прозе, такой космический хаос, откуда вырывается его имперская идея. И лирика, и философия, и наука, и что угодно. Юрий Бондарев — очень серьезный писатель. Его Княжко — это уже классический образ.

А мне самому надо перестать быть поэтом, перестать быть писателем, чтобы не перекладывать самого себя с места на место. Нельзя насиловать природу, нельзя насиловать талант. Я готов к выходу…

Владимир Бондаренко -- Заметки зоила

Я был влюблен в поэзию Николая Гумилева с юности. И пусть не врут нынешние литературные либералы о полном запрете имени расстрелянного в 1921 году чекистами великого русского поэта. Да, в журналах его не печатали, книги — не переиздавали, но я, питерский юный книжник, увлекающийся поэзией Серебряного века, даже на свою скудную стипендию мог на Литейном в лавке букинистов спокойно купить и "Путь конквистадоров", и "Жемчуга", и "Фарфоровый павильон". Кстати, благодаря "Фарфоровому павильону" я впервые познакомился с древней китайской поэзией.

В те же 60-е годы я купил сборник стихов учеников студии Николая Гумилева "Звучащая раковина". Да и его "Письма о русской поэзии" были для меня настоящим учебником по литературе. Замечу, что тогда все поэты и писатели жадно читали друг друга, и писали друг о друге. Хотя и критика начала ХХ века — одна из лучших. Читают ли сейчас русские поэты друг друга? Знает ли Сергей Гандлевский Николая Зиновьева, или Николай Семичев Максима Амелина?

Поразительно, что советская власть и петербургское ЧК, расстрелявшие Гумилева, даже не догадывались, что именно расстрелянный Николай Гумилев окажет на советскую поэзию и тридцатых, и сороковых, и пятидесятых годов самое большое влияние. Ему подражали и Багрицкий, и ранний Тихонов, и Симонов, и все фронтовые поэты. Да и где еще найти таких героев?

Когда в годы Первой мировой войны не имевший никакого понятия о черчении Владимир Маяковский записался в чертежники, лишь бы не попасть на фронт, когда санитарами в лазарет срочно устроились мои любимые поэты Сергей Есенин и Александр Вертинский, их можно понять. Но как понять Николая Гумилева, освобожденного от воинской обязанности из-за тяжелой болезни, но пошедшего добровольцем — и заслужившего два Георгиевских креста? Такой герой всегда нужен России, как символ, как знамя будущих побед.

Солнце, сожги настоящее

Во имя грядущего…

— разве это не гимн большевиков? А его "Туркестанские генералы"? Его "Мужик"? По всей своей мощи даже не Маяковскому, а Николаю Гумилеву надо было стать поэтическим вождем преобразованной России. Впрочем, не забудем, что и вернулся он из спокойного Лондона в мятежный Петербург именно в 1918 году, когда толпы испуганных интеллигентов уже мчались в обратном направлении. Когда его отговаривали лондонские приятели, Гумилёв отвечал: "Неужто африканские львы страшнее большевиков?". И активнейшим образом сотрудничал с новой властью. Не будем забывать, что именно в советские годы он стал возглавлять Петербургский Союз писателей. Он всегда был человеком поступка. Его и убрали, как яркую личность.

Такого бы нам сейчас, в современную литературу. Так не хватает. Для либералов все равно, всегда он будет чужой. Русский рыцарь чести. Поэт героического начала. Человек безупречного поэтического слуха. Обладающий утонченным чувством Империи. Покоритель диких пространств, и при этом бесконечно русский по образу жизни. Гумилев оставался неким "невольником чести" — непреклонным в своих протестах против инфляции священного слова, которое поэту дарует Бог. В устах поэта, утверждал Гумилев, никакая мысль не может быть ложью, она может быть только правдой. И разве не годятся для наших дней его слова о том, что любой человек обязан "оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть". С другой стороны, какое тонкое предчувствие революции: "В диком краю и убогом/ Много таких мужиков./ Слышен по вашим дорогам/ Радостный гул их шагов…" Мы уже слышим эти шаги.

Для меня ясна параллель с девятнадцатым веком. Там царили Пушкин и Лермонтов, в двадцатом веке место Пушкина, безусловно, принадлежит Александру Блоку, а линию Лермонтова продолжил Николай Гумилев. Другого предложить некого. Что будет в нашем веке — не знаю. Пока никого равного им не вижу.

Вот потому так важны коктебельские Гумилёвские ежегодные встречи, потому я низко кланяюсь подвижнику Крыма, организатору этих встреч Вячеславу Ложко. Немало премий есть в запасе у Союза писателей России и Крыма. Только у меня наберется с десяток малых и больших лауреатских званий, но, получив в этом году премию Николая Гумилёва, буду теперь гордо писать: лауреат премии Николая Гумилёва и других. Гумилёв — это наша дорога в будущее, наше предчувствие нового героического броска вперёд.

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, злой и веселой,

Возят мои книги в седельной сумке…

Со мною из Москвы приехали в Коктебель Игорь Янин, Виктор Линник, Юрий Лопусов с супругой. В Коктебеле мы встретили ведущих поэтов Крыма Георгия Мельника, нашего Франсуа Вийона, Вячеслава Качурина, мою однофамилицу Ольгу Бондаренко.