Улыбка льва - Михаил Белозеров

— Совсем свежее, — говорит она, — в августе у нас все свежее…

— Я бы… — говорит он, — если бы…

— Не надо быть щепетильным перед самим собой, — с укором говорит она, — я освобождаю тебя…

Взмах рук — он чувствует свежесть веяния.

— Но я дей…

Она одергивает платье — узкое, почти прозрачное, лопающееся на плечах, вызывающее боль одиночества, от которой никому никогда не спастись.

— … от пороков, лишних связей — беги!

Толщина — не признак отсутствия нежности. Плоть не виновата.

Всегда, всегда, всегда — один. Самоубийственное болванство. Вечные разговоры. С кем? Попал пальцем в небо! Накручивание, накручивание… Хотя бы краем глаза… Хотя бы познакомиться… Всего лишь человеческие мерки. Выплевывают в вечность… Бросают, как щенка… От льдины к льдине… Нет пристанища… Хорошо еще — забываешь, хорошо еще — залечивает — до поры до времени, до следующих откровений. Бесчувствие камня.

Ее глаза провожают с материнской нежностью — даже если что-то… все равно не поможет. Знает, все знает. Мужество — чтобы жить.

В номере его ждет сюрприз. Калиса сидит за туалетным столиком и подпиливает ногти.

Та женщина, о которой он думает, что любит.

— Дорогой, — говорит она, — меня подбросил Гурей. Ты так внезапно исчез, что мне не оставалось ничего другого, как голосовать на дороге.

Хотя бы заплакала. Даже здесь игра.

На стульях, диване, даже на столе разбросаны вещи, и комната наполнена ее запахом.

— Гурей?! Опять этот Гурей! — Леонт поднимает что-то воздушно-невесомое и забрасывает в шкаф. — Сколько их, скажи, — десяток, а может быть, — сотня?

— Не трогай, я сама уберу. Такая жара — мне не терпелось принять ванну.

И бровью не ведет. Выдерживает марку.

Какая стадия семейной жизни? Вечного примирения или утаивания своих мыслей? И только за счет глупого опыта. Может быть, дорожки уже расходятся? Не всегда интересно быть женой писателя.

Леонт спихивает Лючию, валится на диван и рассматривает оттуда Калису.

Терпеть. Терпеть.

С тех пор, как он на ней женился, жизнь упорядочилась до такой степени, что порой он испытывает ощущение мотылька, попавшего в липкую паутину. Правда, он знает, что эта паутина столь же приятна, как и работа за столом в комнате на втором этаже с видом на залив. Когда он ее встретил, у нее был довольно вялый роман с одним непоследовательным музыкантом. Последнее служило причиной внутренних конфликтов. Сейчас Леонт не исключает, что Калиса была рада его появлению на ее горизонте.

— Ты всегда чем-нибудь удивляешь, — говорит, поднимаясь, Леонт. — Не пойму только, для чего?

Он не стремится к выяснению взаимоотношений — не в его привычках. Лучше не договаривать, чтобы не объяснять слишком многого. Запутываться — не лучший способ понимать. "Я никого не хочу ломать", — думает он обычно.

— Да будет тебе известно, что он только и говорил о твоей персоне — даже противно. Слышишь, ты, туалетный работник.

Вслед за звуками спускаемой воды в комнате появляется Леонт.

— Что ты сказала? — Стоило прожить с нею два года, чтобы узнать, что она о тебе думает, даже если эти два года….

— Я говорю, чтобы ты вымыл тщательно руки, не номер, а конюшня!

— По-моему, ты несправедлива к Анге. Сегодня она превзошла все мои ожидания.

… два года — он ничего не может вспомнить из них.

— … и не только твои.

… все остальные женщины…

— Что ты этим хочешь сказать?

… постепенно устаешь…

— То-то она к тебе так липнет. Обвести тебя — пара пустяков. Ты ужасно наивен. С женской точки зрения тебе не всегда все видно.

— С чего это вдруг тебя интересуют мои дела?

— Дела мужа — это мои дела. Если бы я хотела изменить тебе, я бы сделала так, что ты даже не догадался бы. — Теперь она бросает подпиливать ногти и занимается бровями.

"Она всегда выходит победительницей, — думает Леонт, — даже когда я прав".

— Ты не находила мой блокнот? — спрашивает он.

— Надеюсь, ты не засовываешь в него телефонные счета?

— Нет, разумеется, — отвечает Леонт.

— Будь добр, дай мою сумку, — просит она.

— Что ты собираешься делать?

— Меня пригласили на вечер.

— Надеюсь, не Гурей?

— Именно он.

— Идиотство!

— Ты приглашен тоже. Он не чает тебя увидеть, и не только он… Часом позже со мной разговаривал Тертий.

— А ему что надо? Читать свои стихи?

— Хоть убей, не помню. Что-то бестелесное, робкое, но, тем не менее, полное собственного достоинства. Завязали его бантиком — он и лежит. — Суждения о Тертии более чем наивны.

"Странно, — думает Леонт, — он же мертвецки пьян. Но Калисино сравнение мне не очень нравится". Он чувствует, что жена дразнит его, и делает это так тонко, что даже ему трудно уличить ее в притворстве.

— Неужели ты оставишь жену одну?

— Хм!

— На тебя не похоже.

— Хм!

— У меня есть еще часа два, и я хочу отдохнуть. Выкатывайся или ложись со мной.

— Я еще не решил.

— Дай мне крем для рук. Кажется, его интересует твой новый роман.

Тщательное втирание. Бесстрастный взгляд сосредоточен на руках — таинство, как и все остальное, — даже мысли. Когда-нибудь она из него сделает подушечку для своих иголок.

— С каких это пор? — спрашивает он.

— Не знаю. Адская жара. Ну, что ты надумал?

"Если бы я знал ее мысли, — думает он подавленно. — Почему я в ее присутствии теряюсь?"

— Пойду выпью пива, — говорит Леонт.

Тайный бунт — последний легион храбрости, убежище безумца.

— Ну как хочешь. Разбудишь меня в семь.

"Я завишу от нее больше, чем от самого себя", — думает он.

Она подпихивает под себя Лючию, заворачивается в простыню и поворачивается к нему спиной.

Теперь он видит только черные локоны на подушке и мягкие очертания тела. "В самом деле, — думает он, — пора убираться, но в чем я виноват, хотел бы я знать".

За дверью на него накатывает. Коридор вдруг слегка закручивается влево по спирали, ловко и неестественно изгибая двери и потолок. Ковровая дорожка ползет и прилипает к стене. Кто-то над самым ухом произносит: "Брось…", и Леонт понимает, что скользит над зеленоватым полом, ввинчиваясь в далекий провал светлого квадрата, туда, где из окон падает свет и лестница уводит вниз.

Авансирован до понедельника.

Его начинает слегка подташнивать, и кажется, что единое целое, каким он привык себя ощущать, внезапно принялось растягиваться, и в груди, на уровне плеч, появился неприятно-тяжеловатый холодок, с ужасающим безразличием толкающий в спираль.