Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

Как только открыла ворота, почувствовала, что воздух вокруг неё нагревается и оживает в вихре, большой, жизнерадостный ком любви, покрытый золотистой шерстью, бросился к ней, большой, горячий и шершавый язык прошёлся по её лицу, минута удивления и лёгкого замешательства, но какое облегчение, чувство настоящего спасения: в мгновение ока собака узнала её запах, её суть.

– Пойдём, Динкуш, я не смогу пройти через это одна.

– Однажды, – начала Теодора голосом сказочницы, – давным-давно... – и рассмеялась, увидев удивление Асафа. Она уселась поудобнее, пососала дольку лимона, чтобы смочить горло, и тогда, не прерываясь, взволнованно жестикулируя, с блеском в глазах, рассказала ему свою историю, рассказ о ней и об острове Ликсос, и о Тамар.

...Однажды, примерно год назад, в одно из воскресений, в час её дневного отдыха Теодора вздрогнула всем телом, услышав мощный звук, взорвавшийся против её окна, который, постепенно очистившись от завываний и свиста, превратился в тёплый голос девушки, настойчиво зовущий её подойти к окну.

То есть, не её саму, а "уважаемого господина монаха, который живёт в башне".

Она поспешила встать, подошла к окну, увитому цветами бугенвилии, и увидела, что прямо за забором монастыря, во дворе школы стоит бочка. На бочке стояла маленькая девушка с буйными, спутанными чёрными волосами, которая держала в руке рупор и обращалась к ней.

– Дорогой монах, – вежливо сказала девушка и изумлённо замолчала, когда поняла, что маленькое лицо в окне – женское. – Дорогая монашка, – поправилась она, поколебавшись, – я хочу рассказать вам сказку, которую вы, наверно, знаете.

Тут Теодора вспомнила: именно эту девушку она видела неделю назад на верхушке своей прекрасной смоковницы. Она сидела верхом на одной из больших веток и записывала что-то в толстую тетрадь, незаметно поедая один плод за другим. И Теодора, давно готовая к этому, направила тогда на любительницу инжира рогатку, с помощью которой разгоняла вороватых птиц, и выстрелила в неё отшлифованной абрикосовой косточкой.

И попала. Была у неё минута гордости. Снова убедилась, что искусство попадания в цель не покинуло её с детских лет на острове, когда её с сёстрами посылали в виноградники подстерегать жадных ворон. Теодора услышала удивлённый вскрик девушки, которой косточка угодила в шею. Девушка прижала руку к больному месту, потеряла равновесие и начала падать ветка за веткой, пока не ударилась о землю. Теодора пережила тогда мгновения глубокого раскаяния. Она хотела броситься на помощь и от всего сердца извиниться, и попросить девушку и её друзей перестать, наконец, таскать её фрукты. Но, будучи пожизненно заключённой в доме, не двинулась с места и отбыла маленькое болезненное наказание, заставив себя наблюдать, как девушка, прихрамывая, поднимается с земли, бросает на неё жгучий взгляд, поворачивается к ней спиной, резко спускает штаны, и молниеносным движением, заставившим забиться сердце, показывает её свою попку.

 – Давным-давно в далёкой стране была маленькая деревушка, а рядом с ней проживал один великан, – начала девушка рассказывать в рупор неделю спустя после того печального инцидента, а монашка слушала в смятении, и её сердце трепетало от странной радости, что девушка вернулась. – У великана был большой сад и в нём множество фруктовых деревьев. Там были абрикосы и груши, персики и гуайявы, инжир, вишни и лимоны.

Теодора пробежала глазами по своим деревьям. Ей нравился голос девушки. В нём не было никакой вражды. Наоборот, это было приглашение к разговору, и Теодора сразу это ощутила. Но не одно только приглашение к разговору было там: девушка говорила так, будто рассказывала сказку маленькому ребёнку, и мягкий успокаивающий голос проникал в глубины памяти монашки, разбегаясь там волнами.

– Деревенские дети любили играть в саду великана, – продолжала девушка, – лазить по деревьям, купаться в ручейке, баловаться на травке... извините, монашка, я даже не спросила, знаете ли вы иврит?

Теодора очнулась от своих сладких грёз. Взяла со стола лист бумаги, свернула его в виде рупора, и своим немного кудахчущим голосом, голосом, которым многие годы не пытались говорить громко, сообщила девушке, что она бегло говорит, пишет и читает на иврите, которому научилась в молодости от господина Эльясафа, учителя школы "Тахкмони", подрабатывавшего частными уроками. Когда закончила свою маленькую, но подробную речь, ей показалось, что она увидела первую улыбку в глазах девушки.

– Ты не видел, как она улыбается, – прошептала Теодора Асафу, – с ямочкой тут, – она коснулась его щеки, и он вздрогнул, как будто почувствовал щекой тепло той девушки, Тамар, с которой его, собственно, ничего не связывает, что ему до её ямочки. Теодора подумала про себя, покраснел, сударь мой! А вслух сказала:

– Сердце рвётся в полёт, когда она улыбается, нет, не смейся! Я никогда не преувеличиваю! Сердце рвётся из груди и бьёт крыльями!

– Но великан не хотел, чтобы дети играли в его саду, – продолжала девушка на бочке, – не хотел, чтоб наслаждались плодами его деревьев и рвали его цветы или купались в его ручейке. И он построил стену вокруг своего сада. Высокую и толстую стену, – она посмотрела монашке прямо в глаза. Взгляд её, пристальный и проницательный, слишком зрелый для её возраста, возбудил в Теодоре прилив нежной тоски.

Асаф слушал зачарованно. Неосознанно улыбался, словно видел перед собой эту картину: маленькая монашка в окне, просторный щедрый сад, а за забором – девушка на бочке. Сказать по правде, он опасался девушек, способных забираться на бочку и совершать такие поступки (Какие такие? Такие вызывающие, особенные, протестующие. Такие оригинальные). Да, он всегда видел их издалека и осторожно обходил, этих неуступчивых, решительных и уверенных в себе девушек; таких, которые думают, что весь мир принадлежит им, и всё для них только игра и забава. И уж конечно они презирают таких, как он, немного неуклюжих и нерасторопных, и немного скучных.

Но Теодора, глядя на девушку на бочке, думала совсем о другом. Она придвинула к окну резной деревянный стул, на котором не сидела уже много лет, стул наблюдения и ожидания паломников. Груда книг лежала на нём, и она одним движением руки, сбросила её на кровать. Уселась на него, слегка скованно и натянуто. Но через несколько мгновений её тело расслабилось и склонилось к окну, так что только глаза виднелись над подоконником, а подбородок покоился на подушке из ладоней.

Сад Теодоры был окружён каменной стеной со стороны, обращённой к улице, но с соседней школой его разделял только высокий и уродливый сетчатый забор. Забор не препятствовал набегам прожорливых школьников, которых сводил с ума запах фруктов в пору их созревания. Утром это были учащиеся школы, а после обеда – дети из хора, репетировавшего там. Назариан, её садовник-армянин, он же завхоз, маляр, плотник, слесарь, посыльный и разносчик её многочисленных писем – вынужден был снова и снова латать дырки в заборе и каждое утро обнаруживал новые. Сад, который в прошлом доставлял Теодоре большое удовольствие, теперь причинял ей душевные страдания, так что не раз в часы отчаяния она всерьёз думала вырубить все деревья – ни мне, ни им.

Сейчас, когда девушка говорила с ней, скорбь в её душе утихла. Она, конечно, не знала сказку, которую девушка рассказывала, но звуки чистого голоса пробуждали в ней странные мысли: мысли о её маме, которая была всегда занята и утомлена, всегда с новым младенцем, привязанным за спиной, никогда не было у неё времени побыть наедине с Теодорой. И тогда, может быть впервые в жизни, она подумала, что мама никогда не рассказывала ей сказок и не пела песен; отсюда её мысли плавно перешли на маленькую деревню на острове Ликсос, с её белеными домами, сетями рыбаков, семью мельницами, маленькими домиками с ромбовидными окошками, выстроенными специально для голубей острова, с тёмными осьминогами, развешенными для просушки на верёвках... Много лет она не видела с такой отчётливостью деревню, дворы домов и узкие переулки. Они были вымощены круглыми камнями, которые жители острова называли "обезьяньи головы". Почти пятьдесят лет она не вспоминала это прозвище. Почти пятьдесят лет запрещала себе возвращаться туда хотя бы на мгновение, загородила, окружила стенами это место, зная, что не сможет выдержать тоски и скорби, которые разобьют ей сердце.

– Возьми виноград, – глухо сказала Асафу, – это сладкий кишмиш, потому что рассказ становится горьким.

Лет за семьдесят до рождения Теодоры решил Фанориос, староста деревни, выдающийся богач, образованный и любящий путешествовать, пожертвовать огромную сумму на постройку дома для жителей его острова в святом городе Иерусалиме. Сам Фанориос совершил паломничество в Святую землю в тысяча восемьсот семьдесят первом году и оказался вместе с множеством русских крестьян в грязной казарме, построенной Россией для своих паломников. Он пережил несколько тяжёлых недель рядом с людьми, не понимавшими его языка, обычаи и привычки которых были ему противны и даже отвратительны; он был добычей произвола проводников, которые издевались над наивными паломниками и присваивали их скромные сбережения, а когда заболел, не нашёл ни одного врача, который смог бы ему помочь и понял бы его жалобы. Вернувшись, наконец, на остров, умирающий от тифа и мучимый видениями, он на смертном ложе продиктовал делопроизводителю свою последнюю волю: построить в Святом городе место, в котором смогут проживать жители острова Ликсос, совершающие паломничество в Святую землю; чтобы был у них дом, где можно приклонить усталые головы и омыть ноги после долгого пути, дом, где с ними будут говорить на их языке, и даже на особом наречии Кикладских островов. И последнее условие поставил: пусть всегда живёт в доме одна единственная монахиня, девочка из дочерей острова, на которую выпадет жребий. Всю её непорочную жизнь проведёт в доме, никогда не покинет его, даже ненадолго, и дни её будут посвящены ожиданию богомольцев и уходу за ними.