День восьмой. Том первый - Александр Сиваков

«7. Я учусь на четвёрки и тройки, потому что не стараюсь учиться, и уроки тоже учу не очень внимательно», – написала девочка и, даже не перечитывая, перешла к следующему вопросу.

«8. Не ругаешься ли ты неприличными словами?»

Ну, это было совсем просто. Ирина даже заулыбалась. Как легко и просто было писать о том, что не делаешь ничего плохого или злого, и как трудно признаваться в содеянном! Трудно признаваться даже письменно, не то, что вслух.

Ирина иногда думала о том, как это хорошо, что она не умеет говорить. Тогда, пока батюшка читает написанное, можно отвернуться и неотрывно смотреть куда-нибудь, например на лежащее на аналое Евангелие или крест, на какую-нибудь икону. Ирина содрогалась, представляя, что она сама говорит, какие грехи совершила, и сомневалась, сможет ли так сделать.

«8. Я не ругаюсь неприличными словами, потому что немая и говорить не умею»

Следующий вопрос тоже был лёгким.

«9. Не дерёшься ли ты? Не обижаешь ли детей, которые слабее тебя?»

Ирина много раз ловила себя на мысли, что, отвечая на вопросы исповеди, подсознательно выводит два варианта ответа. Один, не совершала ли она какой-нибудь грех – записывает; а второй, совершала бы она этот грех, если бы была возможность – нет. Действительно, зачем писать о том, что только могло бы быть.

Например, девочка конечно не дерётся и не обижает никого слабее себя. Но вот если бы она была не такой маленькой и слабенькой, как сейчас, а здоровущей, как Брайцева – что тогда было бы? Нет, драться бы она, пожалуй, не стала бы. А обижать тех, кто слабее? Тоже, наверное, нет.

Ирина была очень довольна, когда два варианта ответа совпадали, и чувствовала внутри неопределённое беспокойство, когда – нет.

Так ли уж хорошо, что не делаешь чего-нибудь плохого только потому, что не можешь этого делать?

«Я не дерусь и не обижаю никого, кто слабее меня», – написала девочка и тут же подумала, хорошо, что батюшка не знает, что она тут самая маленькая и слабая. Хотя, Вика ещё слабее и ещё меньше, но она – это совсем другое дело.

Потом Ирина подумала, может быть она всё-таки Вику как-то обижает, и после длительного раздумья с облегчением перевела дух. В этом нет никакого сомнения: Вику она никогда не обижала. Да и как можно обидеть человека, которую считаешь своей младшей сестрёнкой?

Ирина невольно оглядела группу, отыскивая глазами Вику. Вокруг одного из обеденных столов собрались ребята, и девочка стоя за их спинами, безуспешно пыталась разглядеть, во что они там играют. В руке за спиной она держала куклу, за одну ногу, вниз головой.

Хорошо Вике, ей ни в чём исповедоваться не надо; у неё никаких грехов нет. Не то, что у Валерки. Или у Нади Тихониной. Вон как на меня сегодня взъелась. Ни за что, просто взглянула на неё.

А ребята, не без удовольствия отметила Ирина, и не думают готовиться к исповеди. Вон бегают и смеются. Действительно, зачем им это, им и без Бога хорошо…

Какой там следующий вопрос? Во, это уже десятый.

«Не брал ли ты тайком, без спроса чужую вещь? Не присваивал ли себе что-нибудь, потерянное другими?»

Вообще-то такое поведение называлось воровством, и Ирина это точно знала. И интересно, почему батюшка не написал об этом прямо?

Но думать об этом уже не было никакого времени, нужно было быстрее заканчивать с исповедью.

Ирина поспешно пододвинула к себе почти полностью исписанный листок бумаги и поспешно продолжила.

«10. Я никогда не брала чужих вещей. А те тетради, которые я вытащила у Серёжи Агейцева были моими, он сам их у меня своровал. А Катя Разумихина, которая со мной в одной тумбочке, берёт у меня без спроса карандаши, чтобы порисовать, и не возвращает, я их тоже достаю у неё с полки без её разрешения. И ещё, однажды я взяла у одной девочки, которая слабее меня игрушку, и не возвратила, потому что игрушка мне понравилась, а девочка о ней забыла. Я её отдам, честное слово! И ещё я однажды на столе у учительницы взяла ручку и тоже не возвратила. Я ручку тоже возвращу»

У Ирины не было времени раздумывать над написанным. Закончив, она тут же уткнулась в листок с вопросами.

«11. Не имеешь ли ты привычки врать? Не нарушал ли данного кому-нибудь обещания?»

Девочка на мгновение подняла глаза и успела заметить выходящую из группы Ольгу Дмитриевну. Дверь за ней мягко закрылась.

«Зинаиду Фёдоровну пошла звать, – поняла она, – чтобы она с новенькой посидела»

Значит совсем немножко времени ещё оставалось.

Ирина вздохнула, снова склоняясь над своими записями. Писать исповедь ей уже порядком наскучило.

Не имеет ли она привычки врать? Как она могла врать, если не умела говорить? Если только так: воспитательница спрашивает, обещает ли Ирина себя хорошо вести, она кивала головой, а потом вела себя плохо.

Нет, нужно всё-таки написать, что она не обманывает, по крайней мере, старается этого не делать. По крайней мере, я стараюсь это делать. И обещаний она вроде бы не нарушала, потому что никому ничего не обещала. Значит, всё в порядке»

На всякий случай Ирина скользнула глазами по группе, где бегали ребята, поставила на бумаге номер очередного вопроса и бодро отрапортовала:

«Я никого не обманываю и не нарушаю своих обещаний»

Каждый раз, отвечая на вопросы исповеди, Ирина с трепетом ожидала этого двенадцатого вопроса. Это был самый последний вопрос и самый неприятный из всех возможных.

«12. Не делал ли ты чего-нибудь такого, о чём было бы стыдно рассказывать или что было бы стыдно делать в присутствии других детей или взрослых?»

Действительно, обо всём плохом, что только можно было сделать, было бы стыдно рассказывать кому-нибудь, тем более делать это в чьём-либо присутствии.

«Какой же батюшка всё-таки… коварный», – каждый раз думала Ирина, добираясь до этого вопроса.

Слово «коварный» здесь не несло никакого отрицательного оттенка в значении, и в собственном лексическом словаре девочки имело, скорее, характер комплимента. Нужно было очень постараться, чтобы, ставя точку над «i» в вопросах к исповеди, придумать такой вопрос, который бы включал в себя все-все-все грехи, которые не были упомянуты.

А самым неприятным было то, что такой грех у Ирины был. Однажды она сделала нечто такое, в чём ни за что на свете не призналась бы никому. Даже сейчас, вспоминая об этом, она чувствовала, как краска стыда заливает ей лицо.

И снова Ирине пришлось бороться с собой. С одной стороны признаваться в содеянном не хотелось, с другой стороны, как обмануть Бога, который всё знает? И если ему известно, что ты сделала и Он поймёт, что ты в этом признаваться не хочешь, то насколько хорошо он будет к тебе относиться?

Ирина набрала полную грудь воздуха, словно перед тем как нырнуть в воду. Даже глаза на мгновение закрыла, и, низко склонившись, так, что пляшущий кончик ручки упирался в лоб, принялась писать.

«Однажды я хотела посмотреть, что будет, если дождевого червяка бросить в муравейник. Я не знала, что получится, если это сделать. Я пустила его в муравейник, а они его съели. Я хотела спасти червяка, но не смогла. Батюшка, простите меня. Пожалуйста! Я честное-пречестное никогда не буду так делать. Я раньше никогда не мучила животных, у меня это случайно получилось!»

Обычно, после написания исповеди Ирина чувствовала стыд, но и облегчение. Сейчас она ощутила в душе некое беспокойство, дискомфорт. Прислушавшись к своим ощущениям, она поняла, что, после того, как всё это написала, стала сама себе противна. Как это просто – написать грех, дать прочитать его батюшке и обо всём забыть. И в первую очередь не думать о том, что у убитого червяка могли быть дети, друзья, может он сам был чьим-то ребёнком, и кто-нибудь ждёт до сих пор его возвращения.

Ирина старалась плакать очень редко, но тут её глаза наполнились слезами. Она поспешно их вытерла и с беспокойством закрутила головой. Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь увидел, как она плачет. Всё-таки совсем уже взрослая, десять лет стукнуло. Это не девять – три по три. Это целых десять – столько же, сколько пальцев на руке.

Оставался самый-самый последний вопрос, очень несуразный, и Ирина про него всегда забывала, да и отвечала, ни на секунду не задумываясь:

«13. Искренно ли ты каешься в своих грехах?»

Ирина черкнула:

«13. Я искренне каюсь в своих грехах» — и, аккуратно сложив, сунула лист в карман, но перед этим вытащила оттуда несколько комочков смятой туалетной бумаги. Конфузливо оглянувшись, Ирина зажала их в кулаке. Туалетную бумагу приходилось всегда носить с собой, потому что у Вики часто шла из носа кровь, которую нужно было чем-то вытирать. Носовые платки за один раз марались так, что их потом нельзя было отстирать, и самым лучшим было использование туалетной бумаги, которую можно было сразу выкинуть.