Безродыш. Предземье - Андрей Олегович Рымин

Я выдохнул. А ведь точно. Чего это я? Сам ведь думал о том же. Даже облаву ведь Хван с Лодмуром устраивали небось не ради безопасности посёлка, а из-за даров, что в таком старом звере таятся. Думали изловить пока не ушёл далеко.

— Это да, повезло мне, — не стал я обижаться на "Дурня". — У посёлка на такого зверя наткнуться… Как он тут вообще оказался?

— А вот это уже важный вопрос. — нахмурился дед. — Мстить едва ли пришёл. Не слышал я, чтобы кто-то из наших с таким муфром пересекался недавно. Значит, с места согнали. А вот кто согнал… Если люди, то ладно. А вот если нет… Тогда с теми или с тем, кто согнал, лучше бы никогда не встречаться. Никакие дары не стоят того. Ты, Кит, мудрость мою на ус мотай, пока старик Такер жив. Не те в Землю плывут, кто с хозяина леса куш богатый сорвал, а те, кто упорным трудом по чуть-чуть накопил себе пропуск. Раз не послал мне детей Единый, так хоть тебя, дурня, уму-разуму научу.

* * *

Полдень близился. В работе пока перерыв. Пообедали. Помог Марге убрать со стола — плошки малышня сами вымоют — и заторопился на собор. Опоздаю, не дай Единый, Хван к плетям ещё что прибавит.

— Не хмурься ты так, — посоветовала мне скрипучим голосом Марга. — До большой крови пороть тебя не за что, а царапины на тебе вмиг заживают. Вон, вчерашних почти и не видно уже.

— Ну ты скажешь, ба. Я что, боли страшусь по-твоему? Плевать я на те раны хотел. Не возьмут же в ватагу. Вот обидно за что.

Только Марга у нас бабка суровая — из неё жалость выдавить сложно. Любит нас-то, конечно, но тихо. Внутри держит тепло, а напоказ злюка злюкой. И прикрикнет, и палкой огреет, коль что. Но по делу всё только. И за мамку нам всем, и за бабку. Ближе неё человек только Вея мне. И вообще, мы, как та семья — малышню втроём тащим. Хотя, что малышня? Подрастают уже, пошла помощь от них. Старшему Халашке уже восемь стукнуло. Скоро будет на кого оставить других, если что.

— Вот и терпи молча, когда лупцевать станут, — посоветовала старуха. — Глядишь, стойкость оценят.

Но это она утешает так. Кому сдалась моя стойкость, когда во вранье обвиняют? Всё, пора мне бежать.

На пустом, покрытом вытоптанной травой пятаке земли, что у нас в деревне зовётся собором, как-то слишком много народу. Зная, что из четырёх ватаг наших две на промысле и бригады сборщиков только вечером явятся, возникает вопрос — с чего так? Не иначе, Патарка и швысты его разнесли, что пороть меня будут. Тут и бабы, и стариков куча целая, и детворы прорва. А, что хуже всего, мужиков в толпе тоже немало. И чего принесло всех? Много ли интересного смотреть, как мальчишку хлещут? Хлещут ни за что ни про что.

— Явился. Давай к столбу. Недосуг с тобой долго возиться, безродыш.

Поросячья рожа Хвана — само равнодушие. Не обманешь, урод. Знаю, рад внутри. Своему сынку приятное делаешь.

— Жилетку скидай.

Это уже Краг, ещё один сынок старосты, что на пару годов младше Гравра. Он у нас в общине в последнее время за наказания отвечает. Жестокая скотина — нравится ему это дело. В удовольствие работает, гад. Тоже рыжий, но, видать, в мамку пошёл. Больно тощий на фоне остальных в их семейке.

В том году кабан его зашиб хорошо, и с тех пор Краг хромает. Хван уже троих знахарей приглашал, говорят. Только травма там сильная — зелья лечебные, из тех, что попроще, её не берут, а на сложные, дорогие староста деньгу жмёт пока. Ждёт, когда в граде лекарь с даром появится — у того это втрое дешевле получится. Обещают там, что с материка скоро один такой приплывёт. Ярл наш пригласил вроде как.

— Лапы суй в петлю.

У позорного столба трава стоптана до земли. Тут бывает особо провинившиеся днями стоят. Мне же только на пару минуток примерить петельки. Сунул руки в них. Верёвки прибиты краями к верхушке столба. Краг дёрнул, затягивая.

— Люд честной, — начал староста. — Отрок сей понесёт наказание за враньё и за трусость.

Я аж хрюкнул от возмущения. Трусость?! Вот ведь жирная тварь! Ещё мне и трусость приплёл. Да от такого мне вовек не отмыться!

— Взбаламутил народ, оторвал всех от дел. Пять плетей! Я сказал.

И Хван с деланным равнодушием, отвернувшись, зашагал к своему дому, что торцом выходил на собор. Вот только народ не спешил следовать примеру своего старосты. Сотни пар глаз следили за мной и за Крагом, доставшим из-за пояса кнут. В толпе гул, но никто не спешит заступиться за ни в чём не повинного парня. Бубнят одобрительно больше. А как же. В общине, где всё на крепости большой семьи держится, на сирот всегда смотрят косо. Нет у меня тут защитников. И сочувствующих тоже по пальцам.

Зато предвкушающих целая шайка. Патар, Браг и Гауч в первом ряду. Да с той стороны, откуда лицо моё видно. Что им на битую спину смотреть? Они мои муки хотят смаковать. А вот хер вам!

Я улыбнулся и весело подмигнул Патарке.

Вжик!

Свист хлыста принёс первую порцию боли. Я даже не дрогнул. Улыбаемся дальше.

Снова вжик!

Пусть думают, что у меня крепи десяток долей. Улыбаюсь.

Третий вжик!

Боль страшенная. Чувствую, как по спине потекла струйка крови. В глазах красные пятна, но улыбку держу.

Ещё вжик!

Перед внутренним взором сестра. Руки воинов, что только что порубили братишек, а прежде убили родителей, тянут прочь мою Тишку. Я снова малой, снова прячусь под печкой. В горле ком, глаза вытаращены, тело камень — ни пальцем пошевелить не могу, ни моргнуть. Пять прошедших с того мига лет, как и не было. Родной хутор горит, хороня в огне трупы всех, кто мне дорог. Я ещё не знаю, что стану единственным выжившим.

Это боль. Настоящая боль, а не та порча шкуры, что сейчас происходит. Когда на мою общину напали я был мал и слаб. Теперь я силён. Пусть не телом — хотя верю, и это придёт — а волей. Зато здесь у меня крепи долей на десяток Патаров. Смотришь, гад? Смотри, смотри. Отчего только рожей не весел? Неужели, тебе моя улыбка не нравится? Ну так я тебе ещё подмигну.

— Хорты! Хорты