Шепот Черных песков - Галина Долгая

– Надо завязать платочек, – осторожно водя пальцами по макушке девочки, промолвил он, – у нас так делают. Я хочу, чтобы моя дочь хоть в чем-то унаследовала наши законы.

Цураам согласно кивнула. Тут же ей подали тонкий льняной отрез ткани. Цураам сложила его косынкой и подала Парвизу. Отец положил дочку рядом с уснувшей матерью, взял платочек, приложил его сгибом к лобику, присмотрелся, сдвинул повыше к темечку, завел концы косыночки назад, к шейке, скрестил осторожно, вывел снова ко лбу и завязал над ним узлом.

– Вот так. Так делают наши женщины.

Потом Парвиз поднял дочь и отдал Абаттуму. Тот прижал дитя к себе, словно защищая, и вынес.

– Стой! – закричал ему в след Парвиз.

Он склонился над Шартум, снял ожерелье, которое подарил ей, когда они стали мужем и женой. Охотник стиснул зубы, когда почувствовал тепло от еще неостывшего тела. Он вспомнил, как Шартум с восхищением разглядывала подарок, трепетно прикасаясь к золотым листьям и бирюзовым бусинам между ними.

– Возьми, это дар от матери, она так хотела, – голос Парвиза прозвучал глухо, звукам мешала выскользнуть сдерживаемая боль.

Цураам положила ожерелье на ребенка. Девочка зашевелилась, намереваясь заплакать.

– Иди, иди, – жрица подтолкнула брата усопшей, – ей тепло матери нужно, отдай ее Мее.

Абаттум ушел.

Шартум похоронили в обыкновенной яме, в стороне от могил, которые за непродолжительное время успели вырасти на такыре неподалеку от стен цитадели.

Обида душила Парвиза. Он никак не хотел соглашаться с обычаями пришельцев, по которым человека, имеющего увечья, нельзя хоронить рядом с воинами или другими достойными членами племени. Дабы не осквернить землю останками Акуту, стенки могилы устлали стеблями прошлогоднего камыша. Ту, смех которой еще совсем недавно звучал над долиной Мургаба, уложили на бок, лицом на закат, чтобы всю свою дальнейшую жизнь в Стране Без Возврата она могла видеть только, как солнце погружается в ночь. Мать Шартум поставила перед дочерью кувшин, в который втайне от всех положила фигурки Иштар и ее божественного мужа Думузи, как символ счастливого брака, в котором так недолго пребывала Шартум. Люди верили в благосклонность богов и молились им за своих близких, отправляя их в дальний путь с подарками.

Вскоре племя покинул и Парвиз. Он ушел, оставив на память дочери бронзовый амулет, который отлил мастер по желанию охотника. В центре круглого амулета умелец племени изобразил тюльпан. Такой же, но живой и алый, как щечки молодой девушки, когда-то пленившей сердце, Парвиз положил на могилу любимой.

Когда Парвиз уходил, ведя в поводу своего коня, камыши, растревоженные ветром, шептали вслед слова напутствия. Была в них тревога, была скорбь, но в шелесте сухих стеблей Парвизу слышался нежный перепев листьев, так напоминающий голос Шартум, ее сладострастный стон и ее последнее слово с недосказанным желанием: «Камиум…»

Глава 3. Пророчества старой жрицы

– Камиум, Камиум! – перепуганная мать пробиралась через камышовые заросли и звала дочь.

Пока Мея толкла зерно для лепешек, озорница убежала к реке. А куда еще?! Уж сколько раз находили ее там! То сидит на берегу и смотрит вдаль на поднимающееся солнце, то джиду[38] собирает под деревом, то нарвет спелых головок рогоза, распушит их и наблюдает, как разлетаются пушинки…

– Тихо, мама, – недовольный шепот раздался снизу, и холодная ладошка прислонилась к голени.

Мея бессильно опустила руки. Всегда так: от страха все тело напрягалось, как тетива, а когда он отступал, с ним все силы уходили. Мея присела. Заросли ощетинились длинными острыми листьями, за которыми белело любопытное личико дочки. В ее озорных глазках горел неподдельный интерес.

– Что там? – прошептала Мея.

– Уточка… – дочка поманила мать ладошкой.

Мея раздвинула камыши, и тут же ввысь вспорхнула птица.

– Ну, вот… пришла, испугала птичку… – захныкала Камиум.

– Ладно, другая прилетит, – Мея решительно встала, оправила испачканную рубаху и взяла дочь за руку. – Идем, чумазая вся, а волосы колтуном, я тебе гребень дала, а? – Девочка, поджав губы от обиды, кивнула. – Почему волосы свои не расчесываешь, а?

– Гребень твой кусается и волосы мои дерет! – на высоких нотках, больше возмущаясь, чем оправдываясь, ответила Камиум.

– Еще бы не драл! – мать тащила ребенка, раздвигая камыши и злясь, что пришлось залезть в эти кишащие насекомыми заросли. – Чаще надо расчесывать! Посмотри, на кого ты похожа!

Камиум уставилась на мать. Огромные глаза, красивые, как у джейрана, смотрели с вопросом.

– На кого?..

Мея, забыв про досаду, улыбнулась. Ее сердце млело от нежности к этой маленькой баловнице. Присев перед дочкой, Мея откинула ее черные волнистые пряди со лба.

– Эх, овечка без стада, на мать ты похожа…

От удивления глаза Камиум стали еще больше, того и гляди выкатятся из орбит влажные белые шарики с крупными черными капельками.

– На тебя?.. – девочка обхватила ладошками голову Меи и, приблизив свое личико, потерлась носом о нос. Потом заливисто рассмеялась. – Ты тоже лохматая, что ли?!

Домой они вернулись веселыми. Но, помня слова Цураам, часто повторявшей, что балованная собака щенком станет[39], Мея в наказание заставила дочку не только терпеть, пока она расчесывала ее космы, но и помогать печь лепешки. Хотя последнее было девочке в радость. Она все с тем же природным любопытством наблюдала, как тонкий слой белого теста пузырился и превращался на стенках печи в румяный хлеб. А сколько потом было восторга в ее словах, когда вечером они все вместе садились кушать?! Камиум сама отламывала для отца кусок лепешки и с гордостью напоминала, что это она испекла.

Радость в семье омрачилась одним днем, когда Камиум, вытирая кулачками слезы со щек, вбежала в дом и, рыдая, уткнулась в колени матери.

– Что случилось, дочка, кто тебя обидел? – Мея догадалась, что дочь как всегда что-то не поделила с мальчишками, но то, что она услышала, испугало.

– Мама, почему они дразнятся? – судорожно всхлипывая, с неподдельной обидой вопрошала Камиум.

– Ну что ты, родная, так плачешь, мальчишки всегда дразнятся. Вот вырастишь, увидишь, как они будут смотреть на тебя! Тогда твое время дразниться наступит! – пошутила Мея, но Камиум расплакалась еще больше.

– Они, они… они зовут меня Мартум Акуту[40], но ведь ты не увечная, не калека!

Мея напряглась. Обхватила Камиум, прижала к себе, словно ее объятия могли защитить девочку от злых языков. Не сами мальчишки придумали прозвище, кто-то из взрослых чешет языками, обсуждая за стенами своих жилищ маленькую сироту. А все Цураам! Это она своими пророчествами вызывает зависть у людей к Камиум. Маленькая, несчастная кроха… Мея стиснула зубы. В ней бушевала злость, но не это, сметающее все на своем пути, чувство, а жалость к малышке, ставшей родной и самой любимой среди ее детей, придала решимости и готовности насмерть биться за ребенка.