Незримый фронт. Сага о разведчиках - Андрей Юрьевич Ведяев

Дзержинского на Лубянке, мы уже везли с собой битловские бобины и пластинки, крутили их в радиорубках и на танцах, хотя вожатые пытались настаивать на более лояльных «Весёлых ребятах», «Скальдах» или Ободзинском. Но куда там — если ты, скажем, сотрудник райаппарата, а у пионера отец — заместитель начальника резидентуры в Дании или Канаде.

Летом 1972 года первую смену мы провели с моим другом Андреем Иванцовым на море в элитном лагере Министерства обороны «Чайка» в Евпатории по приглашению его родителей. На вторую смену я поехал в любимую «Лесную заставу» — пионерлагерь ХОЗУ КГБ под Рузой. Вскоре там появился приехавший из Западного Берлина Андрей Габелко — его отец был начальником немецкого отдела ПГУ КГБ СССР. Андрей привез кучу хипповых шмоток и список из 100 лучших рок-групп по версии журнала «POP». Первые места в нем занимали Deep Purple, Led Zeppelin, Black Sabbath и Uriah Heep — что-то мы поймали на «Спидоле», но когда я после смены послушал их в хорошем качестве у Андрея дома на 3-й Фрунзенской, то был потрясен настолько, что достал себе маленький японский каcсетник STANDARD SR-T115 в чехле, засовывал его под школьную форму, наушник продевал через рукав и ладонью прижимал к уху — и в тот момент, когда учительница литературы Светлана Ивановна объясняла сюжетные перипетии тургеневских «Отцов и детей», я наслаждался цеппелиновской «Stairway to Heaven»:

Эта леди твердит:

Злато всё, что блестит,

И она купит лестницу в небо.

Стоит слово сказать —

И свое можно взять

В час, когда не достать даже хлеба.

Я смотрю на закат,

И на сердце тоска,

И рыдает душа, рвясь на волю.

Наяву, как во сне,

Кольца дыма в листве,

Голоса и глаза с давней болью.

Ooh, it makes me wonder,

О, как это странно.

В самом деле странно.

И на извилистом пути

В тенях нам душу не спасти.

Там леди светлая идет,

Она покажет нам вот-вот

Свой золотой небесный свод,

И если слух не подведет,

Тебя мелодия найдет,

Чтоб мир единство вновь обрел:

Уж лучше рок, чем просто ролл!

(Перевод В. Бойко)

Естественно, что после таких баллад ответ у доски, если вдруг вызывали, особенно на истории с географией у Аркадии Константиновны Лишиной, с которой мы дружны до сих пор, выглядел как у Евгения Леонова в «Большой перемене»:

— Еще в середине 19 века Германия была аграрной страной. Узкие улицы… Картина менялась… Рост капитализма…

— У Круппа работают… в 1845 году… 122 человека.

— В 1900… В 1871 году у Круппа работает 16 тысяч человек.

— 1913 год — у Круппа работает 18 тысяч двести человек.

— Сэр Джонс, ваша карта бита! Сдавайтесь…

— Товарищ майор, нарушитель скрылся…

— Что с Вами?

— Научный метод, научный метод… Записал на корку!

— Хм… Ну, продолжайте!

— Товарищ Иванов, заставу — в ружьё, немедленно вызывайте вертолёт!

— Да? И что дальше?

— Температура… воды в Прибалтике — плюс восемь…

— Спасибо. Садитесь. (Смех в классе.)

Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Когда понадобилось послать кого-то на олимпиаду по математике, выбор, тем не менее, пал на меня. В РОНО всех рассадили по одному, раздали задания. Взглянув на задачи, я решил действовать по-другому — позднее я узнал, что данный метод называется агентурным. Приметив впереди и сзади себя двух явных вундеркиндов, я предложил им обменяться решениями. Они с радостью согласились. То же самое я проделал и еще с несколькими соседями. В итоге у меня на руках оказалось больше всех решенных задач, хотя сам я не решил ни одной. Затем меня послали на городскую олимпиаду, где я закрепил свой метод. В итоге, когда в РОНО мне вручали дипломы победителя, я думал про себя что-то типа: «Вот так рождаются Штирлицы».

Учителя были в полном восторге и даже разрешили нам сыграть на школьном вечере рок-н-ролл типа:

А муха тоже вертолет,

Но без коробки передач,

А по стене ползет пельмень,

И все коленки в огурцах,

Он деревянный как кирпич,

Он волосатый как трамвай.

А кому какое дело,

Может, он из контрразведки?

В конце августа 1973 года я вернулся в Москву и решил зайти в школу узнать расписание уроков, а заодно и посмотреть списки — в 9-й класс брали не всех, после весенних экзаменов многие отсеялись. Кто ушел в техникум, кто в ПТУ — а Гена Крысин, например, в школу олимпийского резерва на метро «Октябрьская». Через три года, в 1976 году, он станет серебряным призером Олимпийских игр в Монреале по спортивной гимнастике — и это при том, что он раньше других, еще в 6-м классе, начал курить и носил очки.

На школьном дворе как всегда было много раменской шпаны, то есть жителей бараков и деревенских. Я сразу увидел Серёжку Гребнева, моего друга и соседа по парте, который тоже был раменским, знал всех местных авторитетов и «королей», был прекрасно сложен и великолепно дрался, хотя не стремился жить по понятиям и явно выделялся интеллектом. Замечу, что раменские были серьезной силой и фактически явились предтечей солнцевской группировки.

Пожав руку Серёге и обменявшись приветствиями со стоящими чуть поодаль еще несколькими одноклассниками, в том числе Вовиком Самарёвым и Витьком Афониным, тоже очень жесткими «пацанами», я потянулся за сигаретами — и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд. Это не был обычный взгляд, так как я почти физически ощутил направленный в область темечка незримый пучок энергии. Резко повернувшись, я увидел, что к нам приближается незнакомый чувак — невысокого роста, в джинсах, с длинными прямыми сальными волосами, округлым улыбчиво-мягкотелым угристым лицом и не по годам густой растительностью. Но главное, что меня поразило — это глаза. Глубоко посаженные, тёмно-синие и очень пристальные, они как бы впивались в тебя и проникали до печенок. Чувак явно не был «пацаном» — да и на русского не слишком смахивал. В какой-то момент взгляд его потемнел, — и в тот же миг я почувствовал невероятное облегчение, какую-то симпатию к этому странному чуваку в вельветовых джинсах, в висках радостно застучало: «Есть только миг между прошлым и будущим…»

Лишь спустя годы я понял, что это были глаза Распутина, которые как бы смотрели на меня из моего тюменского детства, отражаясь во взгляде